Рефераты для дурехи
Шрифт:
Тогда-то Тонио сталкивается с еще одной вариацией пошлого бюргерства – учителем танцев и хороших манер Кнааком. Образ Кнаака Томас Манн рисует как корчащую рожи, кривляющуюся обезьяну, передразнивающую своих учеников-недотеп и издевающуюся над ними под строгими взглядами их мамаш. Публика ему нужна для самопоказа и самоутверждения. «Если же ему хотелось окончательно сразить публику, он внезапно, без всякой видимой причины, отрывался от пола, с непостижимой быстротою кружил ногою в воздухе, дробно бил ею о другую ногу и с приглушенным, но тем не менее сокрушительным стуком возвращался на бренную землю…»
Тонио судит Кнаака как художник, заглядывая с лупой в глубины его простой, уродливо гримасничающей натуры: «Его глаза не проникают в глубь вещей – там слишком
Размышляя над природой человека, Тонио по рассеянности затесался в круг четырех девушек и станцевал вместе с ними женскую фигуру «мулине для четырех дам». Его подняли на смех, в том числе Инга, в которую Тонио тайно и безнадежно влюблен.
Между тем в самого Тонио влюблена Магдалена Вермерен. Она – двойник Тонио Крёгера, его женская ипостась. Она «вечно падает» на танцах. Она способна одна понять поэзию Тонио Крёгера, она глядит не него своими печальными глазами, им бесконечно хорошо и интересно беседовать друг с другом, но Тонио не хочет иметь с ней дела, потому что она такая же, как он: она страдает, видит оборотную сторону, изнанку жизни, она чувствительна к пошлости бюргеров и чужда их оптимизму. Но, повторяем, Тонио притягивают только противоположности – сходное отталкивает.
В Магдалене Вермерен Тонио Крёгер обнаруживает «дух», который есть и в нем самом и который заставляет его встать на путь искусства, в то время как в Гансе Гансене и в Ингеморе Хольм он наблюдает и приветствует «жизнь», как раз то самое, чего лишен он сам в качестве художника, то есть созерцателя и стороннего наблюдателя жизни и людей. Здесь Томас Манн отражает странный парадокс, сводящийся к тому, что художник пишет и творит для одних (в случае с Тонио Крёгером он творит для Ганса Гансена и для Инге), а его публикой становятся другие – страдающие, как и он, неуверенные в себе, робкие и чувствительные. Одним словом, его публика – это множество Магдален Вермерен мужского и женского пола. Для решительных, жизнерадостных Ганса и Инге творчество Тонио и его устремления к «духу» абсолютно, ничего не значит. Ведь они и так живут полнокровной «жизнью», счастливой и радостной, им и так всего хватает. Зачем им в таком случае нужна еще литература?
Антиподом Тонио Крёгера является также Лизавета Ивановна – художница, которая спорит с рафинированными теориями Тонио. Она живая, из плоти и крови, ее руки измазаны краской. Для нее искусство несет совершенно иной смысл, нежели для Тонио Крёгера. Она полемизирвет с ним: «По-вашему, выходит, что целительное, освящающее воздействие литературы, преодоление страстей посредством познания и слова, литература как путь ко всепониманию, ко всепрощению и любви, что спасительная власть языка, дух писателя как высшее проявление человеческого духа вообще, литератор как совершенный человек, как святой – только фикция, что так смотреть на вещи – значит смотреть на них недостаточно пристально?»
Лизавета Ивановна требуется Тонио Крёгеру в качестве отрезвляющего начала, не кривого зеркала, смещающего все нравственные ориентиры добра и зла, а, напротив, кристально чистого зеркала, устраняющего демонические гримасы и этические перекосы декадентской психологии Тонио Крёгера. Не случайно ей пишет Тонио Крёгер, и именно Лизавета Ивановна называет его «бюргером», то есть воссоединяет две половины его мятущейся души: «дух» (художественное творчество, острое, холодное, словно разреженный воздух, одинокое, чуждое обыденности) и «жизнь» (тягу к бюргерскому уюту и добропорядочности).
2). Что значит для Томаса Манна в данной новелле категория «жизни» и «духа»?
В споре с Лизаветой Ивановной Тонио Крёгер формулирует и разводит эти категории как противоположные. В новелле есть сцена, которая символически противопоставляет искусство (его синонимом как раз и будет «дух») и «жизнь». Смазливый офицерик в светском обществе, куда попадает Тонио Крёгер, – этот красивый офицерик, красотой которого все любуются, ни с того ни с сего публично читает свои стишки, полагая, будто может с разгону вломиться в святилище духа, но он попадает не по адресу, потому что пребывает в плену у «жизни» и, стало быть, «дух» ему противопоказан. Ведь, как считает Тонио Крёгер, жизнь мешает искусству, например одним из частных проявлений жизни будет весна, когда кровь бурлит в жилах и не дает полноценно работать, потому что и художнику временами вместе с обывателями хочется жить. Так, утверждает Тонио Крёгер, страсть, чтобы представить ее на суд читателя, следует заморозить; если с пылу с жару описать чувство, которым действительно живет художник, то читатель брезгливо поморщится и не воспримет это чувство. Об этом же парадоксе писал в свое время Оскар Уайльд в «Портрете Дориана Грея», когда Сибила Вэйн, в которую Дориан Грей влюбляется, вдохновенно играла на сцене любовное чувство Джульетты и других шекспировских героинь, но сама и не думала любить.
Чувство, представленное ею в сценических образах, было великолепно и художественно, когда же она сама по-настоящему влюбилась в Дориана Грея, то больше не смогла играть чувство любви, так как жила любовью, то есть превратилась в заурядную, бездарную актрису, завывающую и рвущую на себе волосы от страсти. О том же писал и Пушкин, замечая, что он не может писать, когда любит, так как он всецело поглощен собственной страстью. Вдохновение приходило к нему послеисчезновения любви: «любовь ушла – явилась Муза».
Тонио Крёгер говорит Лизавете Ивановне об этом парадоксе, противопоставляя искусство (дух) и жизнь: «Я люблю жизнь, – это признание. (…) Нет, нам, необычным людям, жизнь представляется не необычностью, не призраком кровавого величия и дикой красоты, а известной противоположностью искусству и духу; нормальное, добропорядочное, милое – жизнь во всей ее соблазнительной банальности – вот царство, по которому мы тоскуем. Поверьте, дорогая, тот не художник, кто только и мечтает, только и жаждет рафинированного, эксцентрического, демонического, кто не знает тоски по наивному, простодушному, живому, по малой толике дружбы, преданности, доверчивости, по человеческому счастью, – тайной и жгучей тоски, Лизавета, по блаженству обыденности!»
Слова Тонио Крёгера, без сомнения, близки самому Томасу Манну. Тонио Крёгер в новелле во многом делается рупором его идей. Уже на закате жизни сам Томас Манн как будто повторяет слова своего героя, вспоминая отца (его черты описаны в новелле в образе отца Тонио Крёгера). Биограф Томаса Манна С. Апт замечает: «В 1926 году, когда тело отца давно ужо истлело в земле, а Томасу Манну было столько лет, сколько его отцу в год смерти, писатель приехал в родной Любек на празднование 700-летия «вольного города», почетным гражданином которого он был незадолго до этого избран. И там он сказал слова, показывающие всю глубину его нравственной связи с отцом: «Как часто замечал я, даже прямо ловил себя на том, что личность отца втайне служит для меня примером, определяющим все мое поведение… От отца мы унаследовали «суровость честных правил», этическое начало, которое в значительной степени совпадает с понятием бюргерского, гражданственного… Этическое начало не позволяет художнику смотреть на искусство как на освобождение от всякого человеческого долга, оно заставляет его создать дом, семью, подвести под свою духовную жизнь, как бы она порой ни была причудлива и беспорядочна, твердый, достойный, одним словом бюргерский (более точного определения я найти не могу) фундамент. Если я так действовал и так жил, то нет сомнений, что решающее значение для меня имел пример отца; и хотя для художественного творчества внешние награды и титулы особого значения не имеют, все же мое самолюбие было до некоторой степени польщено, когда совсем недавно и меня – кто бы мог подумать! – произвели в «сенаторы», избрав членом Немецкой академии в Мюнхене».