Реки не замерзают

Изборцев Игорь Александрович

Петр Петрович лишь растерянно пожал плечами. Он и сам сейчас не понимал, как лучше: и идти просить, с одной стороны, невозможно, и под наказание напрасное, с другой стороны, не с руки попадать.

— Иди подумай, — махнул рукой начальник, — Вижу, темная это история, но если не помиришься, так тебе это не пройдет. Подумай семь раз прежде.

В заводском дворике Петр Петрович привалился спиной к понурой, чахлой березке, задавленной густой ядовитой пылью и чудовищным несмолкающим грохотом. Непонятно было, кто из них сейчас более несчастен: она, по чьей-то злой прихоти выросшая в негодном для жизни месте; или он, безвинно пострадавший и не понимающий в этакой ситуации ровным счетом ничего?

«Что делать, как быть? — мучительно тяжело ворочались в голове вопросы и от безсилия накатывали слезы. Только не было им дороги наружу: не для работяги эта забава, не для мужика. А березка тянула к нему свои чахлые веточки, словно силилась коснуться и успокоить: «Ничего, брат, бывает и хуже, не тебе одному тяжело…»

Он дождался, таки, у проходной бывшего друга, переборол себя и сделал шаг навстречу. Но Николай Антонович, как увидел, кто его поджидает, надулся, покраснел, потом, как от чумного, шарахнулся в сторону, плюнув прямо под ноги в конец растерявшегося Петра Петровича. В общем, вторая встреча вышла-таки, прямо сказать, не краше первой…

— Да я его придушу, гада, — дома стучал Петр Петрович по столу кулаком, пугая домашних, — да я его за проходной монтажкой по башке ошарашу и вся недолга. Да я его…

— Окстись, Бога побойся — оборвала разом жена и указала на икону Спасителя в углу, — Бог терпел и нам велел. У тебя семья, дом; повинись пойди еще раз, простит. Человек ведь чай, не ирод какой. Простит, и ты его прости.

— Нет, я не прощу! — как железом по стеклу проскрежетал Петр Петрович. — Теперь уж точно никогда! С завода уйду, но дождусь, когда он подохнет. Вот тогда уж попляшу! Вволюшку натешусь!

— Бес тебе в ребро вошел! — заголосила жена. — Как это уйдешь? А квартира? У нас же дочка на выданье, сын подрастает, и все в одной комнате ютимся. Как же дальше?

— Не пропадем, руки у меня на месте, а с завода все равно уйду, — сказал, как отрезал Петр Петрович, — сраму напрасного не хочу нести и точка!

Начальник цеха поначалу отговаривал.

— Ты подумай, что делаешь, Петр? — попросил по дружески. — Времена-то нынче наступают аховые. Что дальше будет? Здесь-то ты как родной, свой, одним словом. А там, куда уйдешь? Все заново?

— Да уж свой, — пробурчал Петр Петрович. — Был бы свой, не поступили со мной так. Не меня, а Кольку бы под зад коленкой.

— Да не гоню я тебя, — развел руками начальник, — ты уж потерпи, разберем мы тебя на месткоме, я посодействую, чтобы не очень-то тебя наказали. А ты все равно повинись, пусть и не виноват. Делать-то нечего?

— Не буду я виниться. Вот мое заявление. Подписывайте. Все! С ним работать не буду.

Начальник хлопнул, было по столу ладонью, прикрикнул, а потом махнул рукой:

— Ладно, — сказал, — может быть, оно и лучше так для тебя. Вместе вам, видно, все одно не работать. Я уж помогу, чтобы не по статье тебя уволили. По собственному желанию уйдешь. Тут уж дудки, слабины не дам…

На том и порешили. Ушел Петр Петрович с родного завода, скрепя сердце. Выговор с занесением на память остался. Все равно, жалко до слез было и станка родного, и друзей, и, вестимо, новой квартиры, которой не видать теперь, видно, во век, как ушей своих. Пару раз довелось напоследок повстречаться и с недругом своим. Отвернулись оба друг от друга, носы отворотили. Так и расстались до поры.

* * *

А страну качало, как кораблик в десятибалльный шторм. Словно шабаш какой разразился вокруг. Метались над ней какие-то расхристанные черные тени; то гоготали, то кричали по гусиному, то березой шелестели, а то вовсе невесть как изгалялись. На бумаге, которая, бедняга, все терпит, появлялись невиданные прежде дерзкие, погибельные слова, а в эфире, сталкиваясь, меж собой, проносились

аспидные и злоехидные шептания: «Вот придет девятый вал…», «Идет уж…», «Ждемс, ждемс-с…» Если и было что отрадного в эту пору, так это то, что звона колокольного существенно поприбавилось, да кресты покосившиеся на забытых до времени храмах выровнялись и позолотой покрылись.

Петр Петрович же неприкаянной щепочкой носился от берега к берегу: то там пристанет, то там приткнется. Только не было, кажется, тогда уже ни чего незыблемого и постоянного, как, прежди, например, их завод. Все рушилось, разворовывалось, разорялось и закрывалось… На одном заводике его сократили, другой и вовсе закрылся, а на третьем совсем ничего не платили, выдавая вместо зарплаты болты, гайки, да какие-то реле и катушки. И как же этим существовать? Сил уж никаких не стало: все, что за жизнь сберегли и поднакопили, вышло. Директор этого самого завода, правда, оказался человеком очень бережливым. У него, видно, столько припасено было, что и в этакое смутное время хватило ему и на особняк новый, и на машину заграничную, еще и дочку за море учиться отправил. Кое-кто поговаривал, что на все эти нужды прихватывает он средства из заводского кармана, но Петр Петрович не верил. «Вот если б Колька на этом месте был, тот, конечно бы да… Но не все ж такие? Да разве ж можно, что бы сам директор до такой подлости докатился? Нет, вестимо! Просто человек тороватый, сумел за жизнь сберечь-накопить». Так думал Петр Петрович, но с заводика все-таки вынужден был уйти. Не болты же с гайками, в конце концов, грызть? После, он опять и там поработал, и сям: и шабашил по районам, и бутылки принимал, и дачу новому русскому сторожил. Но везде обманывали, недоплачивали - одним словом, в душу плевали. От расстройства Петр Петрович однажды сильно заболел и слег. Врач прописал лекарства, да такие дорогие, что где уж и купить-то? А напоследок, вообще, словно посмеялся. Сказал, мол, в санаторий вам желательно съездить, грязью целебной нервы подлечить.

— Может продадим чего? — задумчиво спросила присевшая на краешек дивана жена. — Путевку тебе купим.

— Еще чего, — сердито обрезал Петр Петрович, — сейчас грязи и так хоть пруд пруди, далеко не надо ехать. Так поправлюсь…

Жена вздохнула и пошла в храм заказывать сорокоуст о здравии. Батюшка посоветовал еще и молебен отслужить великомученику Пантелеимону. Так и сделали. И что же? На второй день Петр Петрович поднялся с одра бодреньким и здоровым. Жену, правда, слушать не стал: да ну, мол, тебя с твоими молитвами, сам поправился и баста. А жена и не настаивала; она лишь крестилась на иконы, да Бога благодарила.

Дочка же за это время замуж вышла и упорхнула к мужу, у которого в районе «Универсама» ларек имелся, да пара торговых палаток. Она размечталась, что будет как сыр в масле кататься в мужнином богатстве. Ан нет! Тот ее быстро к делу приставил, за прилавок. Так, что теперь она, бедная, по двенадцать часов кряду мытарила, да еще без выходных. «Что ж, — думал по этому поводу Петр Петрович, — зато с голоду не помрут, внук, опять же, в достатке вырастет». А сын после армии контракт подписал и теперь мотался то в Таджикистан, то в Чечню…

Оставшись в очередной раз без работы, сидел Петр Петрович с мрачным видом на скамеечке в Летнем саду. «Это Колька, змей, виноват во всех моих бедах, — думал с горечью. — Останься я тогда на заводе родном, и квартиру бы получил, и, глядишь, когда до приватизации дело дошло, собственником бы каким никаким стал. А то ведь на бобах остался. Ну, Колька!..» Душили Петра Петровича злость и обида: «Эх, я бы ему … Ничего, еще спляшу на кладбище у поганца… И жену-то, как на грех, в последнее время хвори одолели. Того и гляди, с фабрики сократят. Беда просто…».