Реки не замерзают
Шрифт:
Как-то, отработав положенное, Петр Петрович с сомнением глянул на метлу: мол, браться ли за тебя сегодня? Николай Антонович-то после обеда отсутствовал — ушел куда-то по личным делам. «Да уж ладно, не убудет с меня, махну разок другой, — убедил себя таки Петр Петрович и взялся за сверхурочное свое послушание. Мел и вспоминал, как плакалась давеча матери в подол дочка: что сил, мол ее больше нет, света белого не видит — все работа, работа, да с хитростью, увертками разными, обманом. У мужа, мол, одно на уме: деньги, деньги, будь они неладны. Магазин мечтает открыть, на богача Савицкого смотрит: и я, мол, таким стану. «Да
«Да, где ж она, правда-то? — сокрушался Петр Петрович, мерно двигая из стороны в сторону метлой. — Почему Колька, подлец, припеваючи живет, в ус не дует, а у нас маята одна? Чем мы хуже? Где правда?»
Из-за расстроенных чувств не заметил Петр Петрович, что уж не один в помещении, что кое-кто наблюдает за ним, притулившись себе на ящичке. Лишь как голос услышал, вздрогнул и чуть орудие труда не выронил.
— Что грустишь-то, Петруха? — спросил невесть как оказавшийся здесь Николай Антонович. — Кончай работу, иди, посидим рядком, поговорим.
— Напугал, — замер на месте Петр Петрович, крепче ухватившись за метлу. — Как вошел-то? Дверь, вроде бы, не открывалась? Проверяешь что ли?
— Да не досуг мне тебя проверять, — слабо махнул рукой Николай Антонович, — не до тебя сегодня. А вошел через задний ход. У меня же ключ. А ты присядь, присядь.
Петр Петрович поглядел на начальника своего и заметил, что тот еще более съежился и сжался - совсем жалким стал.
— Стряслось что? — спросил и осторожно присел рядом.
— Да уж не без этого, — кивнул Николай Антонович.
Тут Петр Петрович ощутил, что исходит от старого друга-недруга водочный дух и подивился: «Никак выпил? Что-то раньше не заметно было за ним»; глянул еще раз повнимательнее и не ускользнуло от него, что охвачен Николай Антонович какой-то сугубой внутренней дрожью, какай-то внутренней борьбой, вроде как сказать что-то хочет и не решается. «Не ужели опять вспоминать прошлое начнет? — заранее испугался Петр Петрович. — Повздорим, глядишь, и погонит меня прочь. А куда мне идти?» И действительно, Николай Антонович вдруг вздохнул тяжело и ошарашил вопросом:
— Что, Петруха, Клавдию-то все не можешь мне простить? Все маешься, что не тебя, а меня она избрала? Так?
— А чего мне маяться? — осторожно, боясь сказать что-то не то, ответил Петр Петрович. — Зря ты, Николай, старое ворошишь, что уж теперь, столько лет прошло.
— Нет, ты мне по совести ответь, — напряг голос Николай Антонович, — Было или не было?
— Ну, может и было что, так это уж когда? Забыл теперь, — покривил душой Петр Петрович , — Теперь уж и наши дети переженились.
— Верно говоришь, дети семьями обзавелись. Сын-то у меня старший хоть куда — инженер, специалист по компьютерам, да и младший не хуже. А вот с Клавдией, признаюсь я тебе, намучился я. Крест это мой. Знал бы ты, Петруха, все, так век бы меня благодарил, что освободил я тебя от нее…
— Да что ты, Николай Антонович? — Петр Петрович просто поперхнулся от удивления. —
— Правду говорю, — Николай Антонович подпер было подбородок рукой, но она соскользнула, и голова живо ухнула вниз.
«Да он пьян совсем, — окончательно убедился Петр Петрович и спросил:
— Зачем мне все это говоришь, Николай? Зачем мне это знать?
— Так ведь надо ж иногда правду сказать, жжет она меня, веришь? — Николай Антонович резко выпрямился, повернул голову и пристально взглянул на Петра Петровича, прямо в глаза. И такая боль была в его взгляде, такая мука, что тот не нашелся с ответом и замолчал. А Николай Антонович продолжал:
— Скажу тебе, как на духу, раньше я выпить был не прочь. Это когда мы на заводе с тобой повстречались. Выпивал по поводу и без поводов. Праздников и юбилеев, сам знаешь, хватало. Приглашали меня часто и туда и сюда. Клавдия-то сердилась поначалу, а потом и сама со мной рюмку другую стала принимать. Я и не заметил, как втянулась она. Потом уж поздно стало. Потом, как у меня приступ случился, микроинсульт, так я вовсе пить зарекся. А Клавдию-то поди заставь бросить? Она подруг стала приглашать пьющих, работу бросила. Я за порог, а к ней уж цепочкой тянется, за стены держась, всякая пьянь синемордая. И чего я только не делал? И разгонял всех, и в милицию подруг ее сдавал — все безполезно. Она потом пропадать стала где-то: уйдет, и нет ее дня два-три. Уж как я ее просил? Как просил, на коленях стоял: брось! Нет, не в ее это было, видно, уже власти — скрутила ее эта лихоманка злая в бараний рог. До чего дошло? Уж дети мне говорят: разводись, мол, отец. Стыдно ведь им матери такой!
— И что же? — совсем тихо спросил Петр Петрович, которого эти нежданные откровения ввергли, прямо таки, в ужас. «Вот ведь как, — думал он, — мне и во сне такое не приснилось бы. Как же, с Клавкой и такое?»
— Что-что? — Николай Антонович вдруг закашлялся и схватился руками за голову, — Что-что? — продолжил, отдышавшись. — Хотел я не раз на развод подавать, да духу не хватило. И на работе не хотел неприятностей, да и любил я ее, и сейчас, кажется, еще люблю. Она ведь как отойдет, ласковой становится, прощение просит. Так-то, брат Петруха…
Николай Антонович замолчал и сидел тихо, покачивая в такт головой, словно музыку какую слышал. И Петр Петрович молчал, искоса поглядывая на старого друга. Да и о чем говорить-то еще было? Сочувствовать? Советы давать? Так нужно ли это сейчас? Наверное, лучше просто рядом посидеть, помолчать…
— Ты не жалей меня, — сказал вдруг Николай Антонович, словно догадавшись о тайных думах Петра Петровича, — Я жалости твоей не достоин. Я, если хочешь знать, презрения твоего достоин, потому как много гадости и вреда тебе сделал.
— Да чего уж там? — промямлил Петр Петрович. — Брось ты Николай.
— Вот тебе и «чего уж там». Бог шельму метит. Вот и пометил Он меня такой-то Клавдиеной болезнью. Поделом, как говорится.
Николай Антонович опять закашлялся и потер виски.
— Ты не думай, — продолжил, — что это я по пьяни тебе говорю. Напился, мол, мужик и нюни распустил. Я, если хочешь знать, лет десять уж ни капли в рот не брал. И сегодня граммов сто пятьдесят всего выпил, с горя. Руки опустились: Клавдии-то четвертый день уж нет. Не знаю, уж, жива ли? А ведь клялась мне самыми страшными клятвами. И что делать?