Реки не замерзают

Изборцев Игорь Александрович

Брел Петр Петрович по тихим кладбищенским аллейкам, пугаясь каждого своего шага, словно ноги уже плясовую зачинают заводить. «Да не буду я, — старался он убедить самого себя, — не буду я плясать. Что ж я ирод какой?» — «Будешь, еще как будешь, — шипел где-то в темной глубине, в ямине поганой, злой голос старика Ивана, — я тебе дам, «не буду», попомнишь меня!» И слева, и справа вздымались от земли кресты, да камни надгробные, цветочки качали головами, деревья листиками трясли и все как бы говорили, что не место здесь для непотребства, тут, мол, место тишины и покоя. «Да что ж это со мной? — в конец раздосадовался Петр Петрович, — что ж за напасть такая?» Сел он на первую подвернувшуюся скамейку, зажал свои коленки и к земле притиснул:

не пущу, мол, никуда! И сидел так, пока не оказался рядом какой-то прохожий в плаще длиннополом. Взглянул Петр Петрович и видит: священник идет мимо, не молодой уж, видно, но прямой и стройный как юноша. И вышло как-то само собой, что он поздоровался:

— Здравствуйте, батюшка, — сказал и подивился себе: «Чего это я?»

Батюшка поздоровался в ответ и приостановился:

— К родным пришли? — спросил. — К отцу или матери?

— Нет, — покачал головой Петр Петрович, — мои родные далеко от сюда покоятся, в деревне родной. Тут я по другому поводу… И вдруг начал он рассказ о всей своей жизни; о дружбе и размолвке с Николаем, теперь новопреставленном; о нелюбви своей и муках душевных (утаил лишь о русской плясовой — больно стыдно было говорить-то об этом). Батюшка присел рядом и слушал внимательно, не перебивая; с живым участием слушал, иногда покачивая головой.

— Отпевал я три дня назад вашего друга Николая, — сказал, как только Петр Петрович закончил свой мучительный рассказ. — Да, так зачастую и бывает. Трудно нам в душу-то друг другу заглянуть, в сердце: чего-то там затаилось? Какая такая боль? Пожалеть нам впору друг другу, помочь, руку навстречу друг другу протянуть, а мы все во вражде сущей пребываем, не прощаем друг друга. А уж сколь Бог нам Милосердный простил и прощает? Сколь долготерпит нас, грешных? Расскажу вам одну историю назидательную, чтобы ясно стало насколько велик грех непрощения. В Киево-Печерском монастыре это было. Подвизались там два инока. Блаженный пресвитер Тит и брат его по духу, диакон Евагрий. Блаженный Тит питал к нему крепкую и не­лицемерную любовь. Но завистник всего доброго диавол посеял из-за чего-то между ними вражду. Он помрачил их таким гневом и ненавистью, что они не могли даже видеть друг друга, и когда один из них шел с ка­дильницей в церкви, — то другой уходил от фимиама. В таком мраке духовном жили они долгое время не смотря на то, что братия монастыря неоднократно умоляла их при­мириться. Но об этом они и слышать не хотели.

Однажды пресвитер Тит сильно заболел. Находясь уже при смерти, он начал горько плакать о своем грехе и послал к диакону Евагрию, прося того о прощении; но тот не только не простил, а даже начал проклинать пресвитера жестокими словами. Тогда братия привлекла Евагрия силой проститься с умирающим братом. Увидев его, больной тотчас пал ниц пред его ногами и со слезами просил прощение. Но Евагрий оказался столь немилостив, что отвратился от брата и сказал: “Никогда не примирюсь я с ним, ни в сей век , ни в будущий”. Едва он это проговорил, как тотчас же пал замертво. Больной же пресвитер Тит встал с одра своего совсем здоровым, как бы и не болел .

Всех поразила такая смерть Евагрия и чудесное исцеление пресвитера Тита. А тот рассказал, что когда он болел, то, будучи в гневе, видел ангелов, отступающих от него и плачущих о погибели его души. Когда же он одумался, попросил привести Евагрия и поклонил­ся ему, а тот отвернулся в сторону, то вдруг подступил к немилостивому диакону ангел, держащий пла­менное копье, и поразил его в самое сердце.

Устрашенная братия много плакала об умершем лютой смертью Евагрии и погребла его; очи и уста тот имел открытыми, руки же распростертыми. Сама же братия стала бдительно осте­регаться от гнева, твердо помня, благодаря случившемуся нака­занию, следующие слова Господа: яко всякий гневающийся на брата своего всуе, повинен есть суду[8], а также и изречение Еф­рема Сирина: “Если кому случится умереть во вражде,

таковой обрящет неумолимый суд”. Вот такая поучительная история.

— Что ж мне теперь делать? — растерянно спросил Петр Петрович. — Выходит, теперь я кругом виноват?

— Унывать не надо, — сказал батюшка, — средство помочь вашему горю есть: это и молитва церковная и домашняя об упокоении, чтение Псалтири, милостыня. Все в ваших руках.

— Не приучен я к молитве, — признался Петр Петрович, — да и в церковь-то не больно ходок.

— Лучше поздно, чем никогда, — улыбнулся батюшка. — Все ваших руках. Если соблаговолите начать, Господь силами не оставит, тут уж поверьте. Собственно, чем вы лучше ваших дедов и прадедов, которые имели труд и попечение и о своей душе и о душах своих умерших близких? Они ведь верили в Бога, крестится зазорным не считали, в храм ходить не ленились? Что за затмение нынче нашло на людей. Куда ж без Бога? Да ни куда! Вражда одна, ненависть, жадность, да разврат. Пропадете без Бога, так и знайте…

Батюшка ушел в храм, а Петр Петрович добрел-таки до могилки незабвенного Николая Антоновича и долго переминался там с ноги на ногу, не зная, как себя следует сейчас вести и что сказать усопшему. Где-то в глубокой черной ямине хрипел что-то невразумительное злой голос, заходясь от бессильной ненависти, но Петр Петрович уж не обращал на него внимания и не боялся, что вдруг не выдержит и пустится в мерзкий пляс. «Да ты не думай, друг мой Коля, — шептал он, — я бы и прежде не смог, дулся только от злости пустой, но не стал бы плясать. Что ж я, ирод какой? Ты уж прости меня, подлеца. Не держи зла…» Петр Петрович изломал в руках стебель сорванного по дороге полевого цветка, а вспомнив, зачем сорвал, махнул на себя рукой и, отделив поврежденную часть, осторожно положил уцелевшее на свежий холмик. «Спи спокойно, — думал, шагая в сторону невидимого отсюда храма, — А я за тебя свечку сейчас поставлю. Батюшка так велел…»

Сороковины выпали на двадцать четвертое июля. Странное и знаменательное совпадение — ведь именно в этот день стукнуло Петру Петровичу пятьдесят лет. Дата круглая и значительная, но не было у него в голове мыслей о веселье. Жене он сказался больным, - мол, к врачу пойду, - а сам двинул прямиком в Орлецы, в храм Воскресения Христова, ну, и друга, вестимо, проведать. Оказалось, что попал он в самый что ни на есть праздник — Ольгин день. В храме шла служба, и батюшка как раз читал проповедь. Говорил он о святой равноапостольной Великой княгине; о том, как из мрака языческого, с его ненавистью и мщением, вышла она после крещения светлой и очистившейся, с обновленной душой, не способной уж к творению неправды и непрощению обид...

Батюшка спешил, поясняя, что торопится успеть на всеобщий Крестный ход и молебен в Троицком соборе, но отчего-то все не получалось у него закончить свое поучение, и он продолжал наставлять прихожан (может быть усмотрел, что за их спинами застыл-притаился Петр Петрович; почувствовал, что тому страх как необходимо услышать именно такое духовное наставление?).

— Ни одно гневливое и злостное движение нашего сердца не утаить от всевидящего ока Божия, — говорил батюшка, — и не укрыть от Его карающего гнева. За злой поступок злого раба государь предал его истязателям, пока не отдаст своего долга. Так поступает Господь и с нами, если не прощаем согрешений ближнему — отвергает Он нас от лица Своего и предает вечному мучению.

Таков вечный и непреложный закон правды, таково неизбежное следствие жестокосердия к ближнему.

Может ли человек раздражительный и мстительный быть в Царстве Божием, которое есть царство любви, мира и радости о Духе Святе? Достойно ли сострадания и милосердия Отца Небесного сердце жестокое и безжалостное к своему брату? Кто преследует гневом и мщением других, не заслуживает ли сам отмщения и гнева Божия? Суд без милости не оказавшему милости...[9], — нам нужно это и помнить, и исполнять.