Реквием
Шрифт:
– Моя романтичная влюбчивость предназначалась только широко известным недосягаемым персонам. И это было моим спасением.
«Рассказала о Коршунове затем, чтобы опять начать укреплять меня в моей вере? Удостоила чести, услужила. Она не сообщила мне чего-то такого, чего бы я сама не знала. Что ни говори, как ни успокаивай, уже ничего не поправить», – тяжело подумала Инна о своем... А вслух сказала:
– Там, перед Богом, мы все равны: худые и толстые, красивые и страшненькие, умные и глупые, любившие и ненавидевшие (Инна – и о Боге?..)
Опять наступило тягостное молчание.
– В преддверии мы становимся мудрее и печальнее. Мудрость – как бы взгляд из гроба. Я бы…
Она не закончила фразы, потому что этого не требовалось.
– Еще совсем недавно во снах я видела огромные яркие картины-панорамы о своей жизни. Воспоминания рисовались удивительным мастером – воображением. Их не смог бы вживую повторить даже гениальный художник. А теперь череда снов – как похоронные процессии. Я погружаюсь в черный туннель, в глубине которого, как в чреве спящего гигантского чудовища, исчезает моя прежняя жизнь. В нем, как в далеком детстве, в безумной ярости трясутся и качаются тополя. Часто вижу тучи черных и красно-оранжевых лепестков вокруг закатного солнца. Они широкой траурной каймой плывут по небу очень медленно и торжественно. Они хоронят уходящие скорбные дни и меня. Душа тоской объята. Воображение, покинутое разумом, тоже рождает чудовищ. Я страшусь больше не увидеть рассвета, цветущих садов, не получить эмоциональный заряд от хорошей книги или картины-подлинника, не узнать то, что находится на пороге зрения. Уже не прикоснуться мне…
– Моей маме, когда она сильно болела, всё гробы снились. После этого она еще двадцать лет прожила, – сказала Лена.
– Недавно прохладно-шелковое бело-розовое трепещущее полотно зарницы во сне увидела. Подумала: это жизнь и смерть во мне борются. Ледяной судорогой свело грудь. Помнишь, как алым шелком полоскались языки пламени нашего с тобой первого костра в низине реки Крепны, там, где она с Сеймом сливается? Глаз было не оторвать.
– Еще бы не помнить, – изменившимся голосом сказала Лена. В нем совсем не было восторга.
– Сгораю я в его пламени, в пламени любви к жизни.
Инна замолчала. Лена уткнулась в ее плечо. Комок горечи подкатил к горлу. Она понимала, что Инну периодически охватывает жестокая тоска. И сейчас ей нужно только одно – чтобы ее успокаивали, отвлекали, жалели, не перечили и вспоминали радостное. И она повела разговор о детстве.
12
– А помнишь, как в детстве мы плакали и смеялись от радости встреч? Стремительно срывались с места и, взявшись за руки, неслись, неслись, куда глаза глядят, – сказала Лена.
– За село. Коровушек своих встречать с луга. Без дела меня не отпускали. Мелькали хаты, люди. Была б моя воля, я бы не останавливалась. Ты дикой козочкой перепрыгивала через кусты и канавы.
– А ты с опасной гибкостью змеи огибала их. То было настоящее счастье! Гасилось раздражение, плохое настроение улетучивалось с космической скоростью. Разрядившись, возвращались домой с чинной неторопливостью.
– Редкие, недолгие минуты счастья.
– Человек без дружбы и любви, что кувшин без дна, – сказала
– Память об этих минутах иногда, когда случалась душевная боль запредельной силы без надежды на облегчение, удерживала меня на краю от последнего гибельного шага. Внезапно настигало ощущение полноты и целостности жизни. Вялость и равнодушие, гнездившиеся в душе, улетучивались, появлялась надежда, что еще на что-то хорошее гожусь.
– Для большинства детей детство – время больших надежд и безоглядного доверия к миру.
– И сумасбродства. Как я его любила!
– Я наше село люблю. И деревенских людей. Бывало, увижу древнюю старушку – а в ее глазах детская чистота, безмерная доброта, мудрость, бездонная печаль – и плакать хочется. У нее была тяжкая жизнь, а она человеком осталась. Рада, что теперь, несмотря на массу проблем, благодаря электричеству, дорогам, транспорту и современным сельхозмашинам старики живут много легче. Природа вокруг прекрасная, а жизнь не всегда, не всех и не всем радовала.
Я сейчас почувствовала стойкий прогорклый затхлый запах нашей деревенской кладовой. Там у бабушки всегда на случай войны стояли мешки с зерном, разными крупами и мукой.
– И в нашей кладовке тоже. Там еще хранился огромный ящик с солью и хорошо упакованный короб со спичками.
– Ты про сухари забыла. Бабушка очень боялась голода. Она столько пережила за свою жизнь! Дед сочувственно говорил, что угодила она во все кровавые переделки двадцатого века. И я с детства не люблю, когда в доме мало еды, особенно если хлеба в обрез.
До сих пор меня волнует запах свежеиспеченного хлеба. Бабушка говорила, что хлеб в войну был важен наравне с оружием. Она медаль за труд тогда получила. Лучшая была в области. Сама вкалывала и умела людей ценить за полную самоотдачу. И мне внушила, что главное – хорошо выполнять дело, за которое взялся, что в этом первейшая нравственность для человека. Именно она влечет за собой остальные положительные качества. И я трудовое воспитание – умственное и физическое – считаю необходимым в становлении личности. Знаешь, я замечаю, что даже на кухне во время приготовления еды испытываю удовольствие от быстрых и четких движений своих рук, – улыбнулась Лена.
– Скрытым мотивом твоего трудолюбия всегда была радость от удачно проделанной работы.
– Получается, так.
– И почему я последнее время все чаще вспоминаю детство? К своим корням тянет? Но отчего в память врезаются нелепые глупые мелочи?
– Наверное, тогда они нам были очень важны. Воспоминания о детстве успокаивают, особенно если его пространство соткано из света и яркого цвета.
– У тебя оно было из серого тумана.
– И все же это было детство. И у тебя оно не многим лучше.
– Не скажи.
– Счастливые дети живут настоящим, а я, маленькой, полнилась мечтами о будущем. А в школьные годы солнечные лучики счастья чаще проглядывали. Помнишь, сады в цвету по весне, вишни обсыпные летом, лес в золоте по осени, кратковременные, но такие радостные грибные набеги, – улыбнулась Лена.
– Детство ушло с безжалостной неотвратимостью.
– Детские беды умчались, осталось ощущение счастья. А студенчество? Помнишь, как колобродили всю первую в городе новогоднюю ночь? Мы – независимые, самостоятельные! Что может быть лучше!