Религия для атеистов
Шрифт:
Тут едва ли кто заснет. Надпись на рисунке: Факультет взаимоотношений.
Вступив на этот путь, как того и хотели Арнольд и Милль, мирское образование начнет преодолевать страхи, которые возникают у него в связи с уместностью и перестройкой своего учебного плана, чтобы напрямую заняться нашими самыми насущными личными и этическими проблемами.
б) Как нас учат
Перестраивая университетское образование в соответствии с идеями, почерпнутыми у религии, придется менять не только учебный план, но и, что не менее важно, сам процесс обучения.
В своих методах христианство с самого начала руководствовалось простым, но крайне важным наблюдением, которое, тем не менее, никогда не производило никакого впечатления на тех, кто руководит светским образованием: как легко мы многое забываем.
Христианские теологи знали, что наша душа страдает от, как назвали это греческие философы, акразии: понимание, что нужно делать, сочетается со стойким нежеланием это делать – то ли из-за слабости силы воли, то ли по рассеянности. Мы все обладаем мудростью, но нам не хватает духа должным образом использовать ее в нашей жизни. Христианство представляет себе мозг медлительным и слабым органом, на который легко произвести впечатление, но который склонен быстро переключаться на что-то другое и забывать о данных обещаниях. Соответственно, религия полагает, что главная задача обучения не противодействие невежеству – а именно так считают светские педагоги, – а борьба с нашим нежеланием действовать в соответствии с идеями, которые в теории уже полностью нами восприняты. Христианство следует за греческими софистами, настаивая, что все уроки должны воздействовать и на разум (logos), и на эмоции (pathos), а также руководствуется высказыванием Цицерона, что публичный оратор должен владеть тремя навыками: доказывать (probate), радовать (delectare) и убеждать (flectere). Действительно, бубнение потрясших мир идей едва ли принесет результат.
Однако защитники университетского образования редко тревожатся из-за акразии. Они безоговорочно уверены, что люди должным образом воспринимают идею, если слышат о ней раз или два в двадцатилетнем возрасте, перед тем как начать долгую, лет на пятьдесят, карьеру в финансах или маркетинге, от лектора, который монотонно бубнит, стоя в аудитории с голыми стенами. Согласно этой точке зрения, идеи могут выпадать из разума в совершенно случайном порядке, совсем как содержимое перевернутой сумочки, или высказываться с неуклюжей банальностью руководства по эксплуатации, без лишней эмоциональной окраски. С тех самых пор, как Платон критиковал греческих софистов за то, что они предпочитают красиво говорить, а не честно мыслить, западные интеллектуалы крайне подозрительно относятся к красноречию, что в устной, что в письменной форме, пребывая в уверенности, что красноречивый педагог прячет под сладкозвучием неприемлемые или пустые идеи. Как подается идея – сущий пустяк в сравнении с самой идеей. По этой причине в современном университете ораторский талант не востребован, университет гордится тем, что интересует его лишь истина, а не способы ее успешной и доходчивой подачи.
Такое едва ли ждет университетских лекторов. Помещенная в раку нижняя челюсть святого Антония Падуанского. Базилика Святого Антония, Падуя (1350).
Так что представляется маловероятным, чтобы хоть какого-нибудь современного университетского лектора после смерти положили на операционный стол, вскрыли горло, вырезали гортань, язык и нижнюю челюсть, поместили в золотую раку, украшенную драгоценными камнями, и выставили в храме, воздвигнутом в память о его ораторском даровании. А ведь именно так поступили с Антонием из Падуи, монахом-францисканцем тринадцатого столетия, причисленным к лику святых за удивительный талант и запас жизненной энергии, которые он тратил без остатка на публичные выступления. Весь его голосовой аппарат выставлен на всеобщее обозрение в базилике его родного города и до сих пор притягивает паломников со всех концов христианского мира. Согласно преданию Антоний за свою жизнь прочитал десять тысяч проповедей и мог растопить сердца самых закоренелых грешников. По тому же преданию, однажды он оказался в Римини, на берегу моря, и начал проповедовать, хотя рядом не было ни души, но вскоре обнаружил, что у берега во множестве собрались любопытные и, вероятно, оценивающие его проповедь по достоинству рыбы.
Святой Антоний лишь один из примеров давней и скромной традиции христианского ораторского искусства. Проповеди Джона Донна, якобинского поэта и настоятеля собора Святого Павла, были не менее убедительны, на удивление ясно он с легкостью доводил до слушателей самые сложные идеи. Предполагая, что на его проповеди кто-то может и заскучать, Донн каждые несколько абзацев суммировал свои мысли во фразах, составленных так, чтобы они отпечатывались в забывчивых головах слушателей («Возраст – это болезнь, юность – это засада»). Как и все авторы афоризмов по необходимости, он изящно сводил противоположности («Если забрать естественный страх, с ним вместе уйдет и истинная любовь»), у него исполненные лирической сентиментальности, которая помогала ему парить среди редко используемых прилагательных, чтобы потом поразить паству афоризмом доморощенной простоты («Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол; он звонит и по тебе»). Обращаясь к своим слушателям, он не позволял и намека на педантичность школьного учителя. И те еще сильнее ощущали истинность его идей, потому что слышали их из уст проповедника, который был таким же несовершенным, как и они сами («Я падаю на колени в своей келье, и молюсь, и призываю Бога и его ангелов, а когда они являются, я пренебрегаю Богом и ангелами, отвлекаюсь на жужжание мухи, на грохот проезжающей кареты, на скрип двери»).
Святой Антоний проповедует карпу. Иллюстрированный манускрипт XVI столетия.
В последнее время христианская ораторская традиция получила дальнейшее развитие у негритянских проповедников, особенно у пятидесятников и баптистов. В церквях по всей территории Соединенных Штатов воскресная проповедь – не повод посидеть, косясь на часы, в то время как священнослужитель на кафедре бесстрастно разбирает по косточкам притчу о добром самаритянине. Вместо этого от верующих ждут, чтобы они открыли сердца, взяли за руки соседей, в нужных местах кричали: «Теперь все хорошо» или «Аминь, проповедник», позволяли Святому Духу войти в их души и, наконец, в экстазе разражались очищающими рыданиями. На сцене проповедник раздувает огонь энтузиазма паствы посредством обращений и ответов, постоянно спрашивая гипнотизирующим тоном, отталкиваясь от Библии короля Иакова: «Вы скажете «аминь»? Я говорю, вы скажете «аминь»?»
Какой бы яркой ни казалась проповедь, она обретает дополнительную мощь, когда произносится перед пятью сотнями людей, в унисон восклицающих после каждого тезиса:
– …благодарю Тебя, Иисус.
– …благодарю Тебя, Спаситель.
– …благодарю Тебя, Христос.
– …благодарю тебя, Господи.
Может лекция о творчестве Уолта Уитмена так трогать сердца?
Нет практически никакой возможности устоять перед теологическим доводом, который слетает, как этот, со сцены баптистской церкви Нового видения в Ноксвилле, штат Теннесси.
– Никто из нас сегодня не в тюрьме.
(«Аминь, теперь все хорошо, аминь, проповедник», – говорят прихожане.)
– Бог милосерден.
(«Аминь».)
– Поэтому, братья и сестры, мы никогда не должны быть в тюрьме нашего разума.
(«Аминь, проповедник».)
– Вы слышите меня, братья и сестры?
(«Аминь, аминь, аминь».)
Едва ли контраст с типичной лекцией по гуманитарным дисциплинам может быть более разительным. И напрасно. Какой цели служит академическая сухость? Насколько впечатляющим воспринимался бы смысл эссе Монтегю, если бы хор из ста человек выражал одобрение каждому предложению! Насколько дольше философские истины Руссо оставались бы в нашем сознании, если бы они подавались на манер обращений и ответов! Светское образование никогда не реализует свой потенциал полностью, пока лекторов-гуманитариев не отправят на практику к негритянским проповедникам-пятидесятникам. Только тогда наши застенчивые педагоги смогут стряхнуть бремя самоограничения, рассказывая студентам о Китсе или Адаме Смите, не сдерживая себя ложными понятиями о приличиях, и всколыхнуть сонную аудиторию. «Вы слышите меня? Я говорю, вы слышите меня?» И студенты, уже на грани слез, упадут на колени, позволив некоторым из наиболее важных в этом мире идей войти в души и трансформировать их.
Помимо красноречия, с которым следует доносить идеи, их необходимо постоянно повторять. Три, пять, десять раз на дню нам необходимо насильно напоминать об истинах, которые мы любим, но в ином случае никак не можем держаться за них. Прочитанное в девять утра мы забывает к ленчу, а к сумеркам нам уже надо это перечитать. Нашей внутренней жизни необходимо придать структуру и укрепить наши лучшие мысли, чтобы противостоять нашей привычке отвлекаться и забывать.
У религии хватило мудрости, чтобы составить подробные календари и расписания, организующие жизнь верующих, не оставляющие ни месяца, ни даже дня без того, чтобы они не получили тщательно отмеренную дозу идей. Эти календари и расписания очень подробно растолковывают верующим, что надо читать, петь или делать чуть ли не в каждую минуту. Религиозный распорядок дня представляется и возвышенно одержимым, и умиротворяюще подробным одновременно. Книга общей молитвы, к примеру, определяет, что ее читатели должны собраться в шесть тридцать вечера двадцать шестого воскресенья от начала года после Троицы и среди зажженных свечей, отбрасывающих тени на стены церкви, послушать текст из второй главы второканонической книги Варуха, точно так же, как 25 января они должны всегда думать об обращении святого Павла, а утром 2 июля размышлять о явлении Пресвятой Девы Марии и усваивать нравственные уроки третьей главы Книги Иова. Расписания очень важны для католиков, которым предлагается молиться не реже семи раз в день. Каждый вечер, в десять часов, они должны, сверившись с совестью, прочитать псалом, объявить «In manus tuas, Domini» («В твои руки, Господи)», пропеть «Nunc dimittis…» (Песнь Симеона Богоприимца) из второй главы Евангелия от Луки и завершить ангельским приветствием Богоматери («Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей»).
И наоборот, насколько свободными оставляет нас мирское общество. Оно ожидает, что мы самостоятельно найдем путь к идеям, которые важны для нас, и дает нам выходные дни для потребления информации и отдыха. Как и наука, мирское общество привечает открытия. Повторение ассоциирует с наказанием, предлагая нам бесконечный поток новой информации, и, таким образом, побуждает забыть все.
К примеру, мы соблазнились пойти в кинотеатр, чтобы посмотреть новый фильм, который вызывает у нас массу эмоций, где-то печалит, но где-то и радует. Выходя из кинотеатра, мы даем себе слово пересмотреть нашу жизнь в свете увиденного на экране, отказаться от упадочнических настроений и поспешности. Но уже к следующему вечеру, после целого дня встреч и огорчений, наши впечатления от фильма почти выветрились у нас из головы, как и многое другое, что произвело на нас впечатление, но очень скоро забылось: развалины Эфеса, вид с горы Синай, поэтические чтения в Эдинбурге, чувства, которые мы испытывали, прочитав повесть Толстого «Смерть Ивана Ильича». В конце концов, во всех современных художниках есть что-то от поваров: плоды их трудов, возможно, не меняются, но реакция на них тех, кто эти плоды потребляет, – обязательно. Мы уважаем власть культуры, но редко признаем, с какой поразительной легкостью забываем ее конкретные памятники. Перевернув последнюю страницу шедевра, через каких-нибудь три месяца мы с трудом можем вспомнить какой-нибудь эпизод или фразу из него.