Решающий поединок

Иваницкий Александр

Мы с Сергеем Андреевичем сидим рядом. Изморенный неподвижностью, потягиваюсь с хрустом, прислушиваюсь к словам тренера:

— Никаких курортов. Поезжай лучше к себе на Украину. Ты мне все уши прожужжал о своем селе и его белых хатах. Да я и сам не прочь к тебе заглянуть на неделю.

…Утонув в вишневых садах, село вольготно разлеглось на левом берегу Днепра. Дальние хаты села взобрались на лысую гору с редкими пятнами березовых рощ. Островки дубов, как полустертые письмена, напоминают о шумных дубравах былинных времен. В старой усадьбе до сих пор высится шестисотлетний дуб. Его еле обхватывают, взявшись за руки, пятеро взрослых мужчин. Здесь же, в саду, растет

огромная сосна. В развилке её ветвей камень. Он сросся со стволом. Старожилы передают из уст в уста, что камень туда положил Н. В. Гоголь и что страшная повесть о Вие поведана писателю сторожем деревянной церквушки, притулившейся у подножия горы. Теперь церквушки нет, ее стерла с лица земли война. Гора покрыта густым сосняком, таким, что ни пройти, ни проехать. Мой отец еще мальчишкой сажал его вместе с односельчанами. Теперь даже взрослые боятся темени чащи: разное зверье расселилось под его сводами, болотца и крошечные озерки облюбованы водоплавающей дичью. Когда начинается грибное раздолье, в сосняке появляются неисчислимые семейства рыжеватых маслят, под лиственным шатром встречаются подберезовики, боровики, подосиновики. Селяне охотно берут лишь белый гриб. По сути дела, он один у них и называется грибом, а все остальные они пропускают. Но дачники и такие «свои», как я, знают цену каждому грибу.

У меня странные взаимоотношения с Прохоровкой. Это родное село моего отца. Сейчас в нем остались лишь наши дальние родственники. При встречах с ними здороваюсь скорее по стародавней деревенской традиции, чем повинуясь кровным узам родства.

По давней привычке остановился у Галабурдыхи. Хата-то у нее, Олены Корниевны, неказистая, но рядом с Днепром.

— Знакомьтесь, Олена Корниевна, моя жена.

— Таня, — протянув руку, представилась моя спутница.

— Ох, божи мий! Худа як щука. Що ж вы, городски, над собою робыти. Одны очи та бровы.

Мы рассмеялись от столь искренней реакции.

— Виддыхай, доню. Входи в тило. У нас в сэли гарно.

Скоро сели обедать. Галабурдыха сидела напротив меня. Платок, старушечий белый, в неприметный синенький горошек, закрывал ее морщинистое лицо от солнца. Но оно все равно было коричневым, дубленым.

— Давно хотел спросить, да стеснялся. Почему вы, Корниевна, не обзавелись настоящим садом, чтобы от груш, яблонь да вишен тесно свету стало?

Галабурдыха посмотрела на нас, помолчала, погладила ладонями выскобленные до белизны доски стола, затем ее руки, покрытые узлами вен, расправили передник:

— Не думала, що бог життя стильки даст. Как похоронная на мужа с фронта пришла, а потом как под немцем настрадалась, гадала, не протяну много.

Олена Корниевна говорила монотонно и без особого выражения:

— Скильки туточкы горя було, пока их выгналы отсель. Сэло снищало. Поразбыралы хаты на як их… блиндажи. А ти, шо уцэлили, порушылы. О туточкы я стояла, колы их мотоциклетка подъихала. Один выхилився в сторону и до перелазу. Их двое було. Тот, що у колясци, вылез. Палку с паклей достав, чыркнув зажыгалкою. Я ему крычу: «Шо ты робышь, вражына?» А вин мэнэ товкнув, шварь паклю на стреху и пийшов, не обэрнувшись. Хочу поднятыся и нэ можу. Бачу, як червони струйки по соломи побижалы. Ничого писля нэ помню. Слухаю, огонь хрустыть да дым стелыться над толокой. У сосидок занялось. Гомонят бабы: «Ратуйте, добри люди». А нимци по вулици у грузовиках едуть и едуть. Аж черно и конца немае.

Ни я, ни Таня не знаем по-настоящему, что такое лихолетье. Не на наших плечах оно вынесено. Слушаем, прижавшись друг к другу, не перебиваем.

— Наши прыйшли

на другий день. Собрала я доски, гвозди, яки не сгорилы, знесла их в кучу. Солдаты зоставыли мэни консервы. На чорный день хотила припасты, да исты щось треба. Одну зъила, кружку зробыла, из другой — небольщу кастрюлю, а ще одну пробила дно гвоздиком — сито.

Сусиди помоглы хату нову робить, — продолжала Корниевна. — Ногами глину товклы, солому та бурьян выпросыла. Хата невелика, но своий хребтыни поднимала. Оцю бильшеньку — колгосп допомог. Такось, слухай про садок, хлопець. Так менэ писля войны к спокою потянуло, передать не можу. Не хотила про вышни думать нияк. Ди взять виткиля?! Сады-то нимчура пид корень выводила. Выкопала тополек молодый в яру, принэсла. Вытянувся вин бачишь який. А вышни… Шпанку вон у прошлому роци посадыла, смородыну ще, щелковицу хай куры клюють, марелька уродыла в цьому роци. Так що богато чого зараз е сынок…

Молча застучали ложками. Наваристый борщ уже остыл.

— Дитки, посидить трохи без мэнэ. — Олена Корниевна спустилась в погреб, принесла крынку топленого молока, покрытого сверху поджарой корочкой. Налила стаканы до краев.

— До вас можно?

Оглядываемся. У плетня сосед. Ныркие глазенки, вкрадчивые движения. Кажется, его зовут Вакула. Хотя по-уличному — Акула. Он, не дожидаясь приглашения, перелезает через плетень. Подходя, умильно щурится, но, увидав на столе вместо водки молоко, конфузится и после минутного молчания спрашивает:

— Слухай, Сашко, як там в Амэрици? Хлиб, що другое за скильки грошей купуют?

Чем-то он неприятен мне. И в прошлые свои наезды считал за лучшее лишь раскланиваться с соседом Олены Корниевны. Уж больно он любит все на рубли мерить. Да и вопрос задал Вакула с подковыркой. Буханками-то хлеб я не покупал в Толидо. Минута ушла на сложнейшие математические выкладки.

— Значит так: американский завтрак — это обычно омлет, чашка кофе, джем, два ломтика белого хлебца… Итого получается… — И я называю приблизительную цифру.

Таня с интересом, как бы со стороны, наблюдает эту сценку.

— А це хто ж будэ?

Вакула показывает в ее сторону. Получив ответ, он хмыкает, заговорщицки ей подмигивает: «Мол, тюнят-на-а, говорыть твий чоловик нэ хочэ». Он буравит меня глазками.

За плетнем вырастает внук Вакулы по прозвищу Подсолнух. Похож глазами. Только они у него уставлены в одну точку, а не ерзают по сторонам. Рот мальца вымазан чернилом шелковицы. Ладони, которыми он уцепился за жерди, и пятки того же цвета.

— Ну а на базари був? — продолжает гнуть свою линию Вакула, никак не отреагировав на появление еще одного слушателя.

— Деда, — вмешивается в разговор Подсолнух. — А базар и рынок — то же самое?

— Отчепысь, Иван. У чотвертый класс перейшов, а нэ знаешь такой ерунды. Цэ всэ однаково.

— А почему тогда по радио говорят европейский рынок, а не базар?

Вакула крякает. Еще минуту назад он хотел, наверное, вкатить подзатыльник своему внуку, но теперь многозначительно и довольно смотрит на нас и с деланной сердитостью в голосе говорит:

— Ото в школи вчаться, вчаться, да не в простой, а в специальной школи, а то нэ знають, що старшего не треба перэбывать. Чи брешуть, шо ты усих на свете перемог? — глядя в мою сторону, продолжал допытываться Вакула.

Я утвердительно кивнул головой.

— Ив нашем краю любого дядьку до долу лопатками прижмэш?

Моя победа на первенстве мира еще не реальная и для меня самого, а Вакуле она, по-видимому, казалась байкой, не более.

— Думаю, что одолею любого, — отвечаю я.