Решающий поединок

Иваницкий Александр

— Да хватить тоби, пристав до хлопця, — пытается одернуть соседа Корниевна. — Давысь, молоко звернеться от твого балаканья. Шев бы…

— Погоди, стара… Як же так?

Он хлопнул себя по тощим бокам. Возбуждение его от мысли, что вдруг на самом деле перед ним сидит силач, заводит его в тупик. Вот так простой знакомый и… чемпион мира.

— А неушть уси бачуть, як ты прямо голышом возышься, — нашелся он наконец.

И по тону, каким он задал вопрос, чувствовалось, что Вакула предельно доволен своим коварством.

— Не голышом, а в форме, — встревает вновь Подсолнух.

— Цыць, цыцуня. Пиды до матери, — и он стаскивает Ивана с изгороди за штанину.

— Прав внук. Трико такое надето на нас. Называется борцовским, потому что лямочки есть.

Последнюю

фразу Вакула подхватил буквально на лету. Прикрыв рот ладошкой, он рассыпался смешком, смакуя сказанное как нечто непристойное. Наверное, он представил меня выходящим на сцену перед переполненным залом раздетым почти полностью.

Сосед зашелся смехом до икоты. Слезы катились из щелочек глаз. Его забирало вновь, а в редкие паузы он выдавливал из себя.

— …Тю, сказывся хлопець… Трыко одягае…

— Да шо ты, трыко да трыко, — не вытерпев, вступилась Галабурдыха. — Це ж спорт. У них вси так выряжаються.

— Не, — успел кивнуть головою Вакула. — Не. Це ж нищо, це так… дурне. Человик хиба дило робе — балует. А ще жинку завел.

В воскресенье чуть свет отправляемся с Таней на рынок. Он находится в небольшом городке на противоположном берегу Днепра. Речной трамвай пристает к берегу прямо у хаты Галабурдыхи. Он забирает пассажиров, петляет по протокам, заходит еще в два села, огибая остров. Получалось, что мы кружим на месте. Солнце к тому времени уже выползло из-за горизонта, утренний холодок становился мягче. Трамвай постепенно наполнялся народом, и на верхней палубе уже не хватало мест. Наконец городская пристань. Первым делом мы с Таней тут же покупаем мороженое. Маленький местный молокозавод еще не испытал на себе индустриальной стандартизации, и, наверное, поэтому у белых рассыпчатых с желтизной крупинок свой особый, непередаваемый, аромат. Угощаю Таню калеными семечками. Она, коренная москвичка, не умеет их выбирать. Сам базар кажется нам ярмаркой красок. Шеренги ведер и корзин: абрикосы, смородина. Груды яблок, груш. Помидоры размером с мужской кулак. В дальнем углу визг поросят, овечье блеяние, мычание коров. У гончаров степенность и мелодичный перезвон: рачительные покупатели щелкают по крынке, а потом, наклонив голову набок, внимательно слушают, как утихает колокольный гул. Таня застряла здесь надолго. Я же тороплюсь в молочный ряд: забираю, не прицениваясь, брусочки крестьянского масла, его продают завернутым в хрустящие капустные листья. Масло все в росяных слезах, оно еще хранит холод погреба.

Возвращаемся нагруженными.

Олена Корниевна выпекла нам настоящий домашний украинский хлеб. Прижимая круглую паляницу к животу, она острым ножом отрезала нам по дымящемуся ломтю. Мы намазываем его слоем масла толщиной в палец и уплетаем за обе щеки. Таня, посмеиваясь, приговаривает:

— Такое даже в парижском ресторане «Максим» не подавали.

— Действительно, не дадут ни за какие деньги.

Хотя сам я в жизни не бывал в знаменитом парижском ресторане, но подыгрываю жене искренне, веря, что отведать вот такого, выпеченного в печи хлеба можно только у Галабурдыхи.

…Шла последняя неделя отдыха. Мы только что сели завтракать.

— Хозяйка! Постояльца пустишь? — в калитке, довольный произведенным эффектом, стоял Преображенский. — Смотрю, разнежились в холодке. Такое время — и впустую. Дед, а ну-ка давай тащи бредень.

Вакула, чуявший гостей за версту, крутился у плетня, ожидая чего угодно — выпивки, новых обстоятельных разговоров о политике, — остановился огорошенный.

— Та его у менэ немае, — нерешительно ответил он.

— Знаем, — решительно прервал его тренер. — В кладовке небось в уголочке держишь.

Желание отведать свеженькой рыбки вывело Вакулу из состояния прострации. Он добренько засеменил к себе. Вакула принес бредень и окликнул внука:

— Иван. Дэ ты? Злизай з шелковици зараз. Пиды, допомоги дядкам.

С бреднем мы потом не расставались. Ловили карасей. В тех ямах, залитых водою, которые мы процеживали, ловить считалось делом несерьезным. Иван — Подсолнух — придерживался другого мнения. И мы ему не

перечили. Он, как человек самостоятельный, приспособил для лова корзину из ивовых прутьев. Эти верши малец тихонько подводил под затопленный куст и ногами топал по корневищу. Ошалевшая от жары рыба, стоявшая в таких тенистых уголках, шарахалась врассыпную, сдуру попадая частенько в корзину. У Подсолнуха сбоку болталась холщовая сумка. В нее он складывал свой улов. Наши «конкурирующие организации» никогда не конфликтовали. А набродившись до одури по болотам, мы часто устраивали совместные обеды. Иван угощал нас яблоками, помидорами и огурцами, мы же поставляли кофе, колбасу и конфеты. Наши собеседования, как правило, протекали в дружеской атмосфере. После трех секретных приемов, джиу-джитсу, показанных тренером, Подсолнух готов был ехать за ним хоть на край света.

Не знаю, чем нас так привлек бредень. Скорее всего не сказочностью улова, а тем, что в погоне за одним-единственным слитком живого золота величиною в ладонь мы делали по пять-шесть заходов. Тина набивалась в кошель, и на берег мы вытягивали водоросли тоннами. Уважающие себя рыбаки смотрели на нас с подозрением: этакий труд ради нескольких разнесчастных рыбешек. А мы, протралив одно озерцо, шагали к другому, третьему. И, вымазанные грязью, по макушку в чешуе, млели от удовольствия. Плечи покрылись бронзовым загаром. Когда мы уставали, то валились на песок и, разморенные жарой, словно крокодилы, лениво сползали с берега в воду. Вечером Таня заливала сковородку сметаной, и наши медные красавцы подавались на стол распаренными, благоухающими.

Вакула проявлял необычное стеснение и начинал крутить.

— Карась оно, конечно, видминно, — отдав дань кулинарному искусству Тани, тянул Вакула — А судак та короп мають инший смак, дуже гарный.

— Так за ними же в Днепр лезть надо, а там запрещено? — наивно вопрошал его тренер.

— Да я ничего, я тильки так гутарю, — отнекивался хозяин бредня. И быстро переводил разговор на иную тему: — Сеточку-то, сеточку не порвали, высушили? Пойду подывлюсь.

Иван рассказал нам по секрету про Куриную яму, но идти с нами наотрез отказался. Сказал, что если дед узнает… И хотя рыжий хлопец не очень-то боялся Вакулы, но, почесав икры, искусанные комарами, протянул:

— Крапивой дед будет жалиться.

Обычно свою дневную норму — пару десятков увесистых карасей — мы набирали чуть ли не под боком у села. А к Куриной яме надо было топать и топать. Решили идти без остановок.

Добравшись до ямы, расстроенные приуныли: старый развалившийся курятник неимоверной длины доживал свой век на берегу пруда размером с воронку от авиабомбы. Ветхий сарай использовался, видимо, как летняя петушиная резиденция. На его крыше были такие щели, что в знойную погоду прохладой там и не пахло. Птичье войско исправно выщипало все вокруг, и местность напоминала вытоптанный плац. Вода в пруду приобрела густой цвет опала. От одного ее вида — бр-р-р — мурашки бежали по коже. Мы уже собирались уходить, но, на наше несчастье, успели вытащить из корзины бредень. Это-то и решило исход дела.

— Ой, девоньки, гляди-ко! Кто к нам пожаловал. Никак рыбаки заявились. Сейчас из пруда утопших курей будут таскать, — подхватил женский голос.

Мы с Сергеем Андреевичем оглянулись как по команде.

Птичницы озорно улыбались.

— Да тут одни жабы, — съязвила та, что была повыше и постарше.

— Чего уставился? Раздевайся, по глубинке пойдешь, — бросил мне тренер. — Заход сделаем, не зря же тащились! Неужели Иван нас разыграл?

Женщины не оставляли нас в покое. Они отвели душу особенно в тот момент, когда я, зайдя на глубину, тащил свое крыло бредня, держа над водою лишь нос, еле доставая пальцами ног противное, в иле, дно. Именно в этот момент перо — а их на поверхности пруда плавало что листьев на озере осенью — причалило к моему носу, пух забил ноздри. Сеть отпускать было нельзя, иначе весь заход пошел бы насмарку. Мое лицо начало наливаться кровью, багроветь. Оценив ситуацию, птичницы залились смехом. Преображенский, сообразив в чем дело, сам давясь от смеха, прокричал: