Решающий шаг
Шрифт:
Покги не совсем понял проповедь ходжи, да и не обратил на нее внимания. Но на Халназара, который уже достаточно наслушался от стариков рассуждений о «последних временах», речь ходжи, произнесенная тягучим, заунывным голосом, подействовала очень сильно. Под впечатлением этой речи он погрузился в тревожные думы: «Если царь свергнут, то народ поднимется на ноги. Может быть, и война кончится, и люди, уехавшие на тыловые работы, вернутся. Среди них немало обиженных. Вернутся они и сразу затеют свалку. Может быть, и смуту поднимут. Где же сила, чтобы подавить смутьянов? И без того голодный народ, не считаясь ни с чем, протягивает руки прямо к твоему рту. А Мавы?.. И он, если вернется, спасибо не скажет. Может, и арестантов освободят. Ну, а если и Артык снова появится в ауле...» У Халназара даже выступил холодный пот при мысли, что может произойти в случае возвращения Артыка.
Халназар поглядел вокруг и, тяжело вздохнув, обратился к жене:
— Почему ты не снимешь войлок с задней стенки кибитки? Душно.
Было только начало апреля. С земли поднимались клубы пыли, но воздух еще не успел особенно раскалиться. Кошму на задней стенке кибитки обычно снимали только в июне, поэтому Садап-бай удивленно посмотрела на мужа:
— Вай, отец! Ведь еще нет жары.
Садап не понимала, что нестерпимый жар охватил все тело Халназар-бая. Халназар не волновался так даже тогда, когда расстроился затеянный им той, когда этот дерзкий смутьян Артык отнял у его сына невесту. Чтобы не обнаружить своих переживаний, он стал обмахивать грудь широкими складками своей рубахи. На вспотевшее от горячего чая тело повеяло прохладой, но сердцу успокоения не было. Бай не знал, о чем говорить, о чем спрашивать. И вдруг сам выдал свою сокровенную мысль:
— Ходжам, кажется, и в самом деле наступает конец света...
В соответствии с приказами генерал-губернатора Туркестанского края и начальника Закаспийской области полковник Беланович пытался скрыть от народа сообщения о революции, начавшейся в Петрограде. Власти надеялись, что Николая II заменит на троне другой монарх. Но волнующая весть о низвержении самодержавия и все новые сообщения о победе революций по всей необъятной стране, первыми распространителями которых были телеграфисты, неслись из уезда в уезд, из аула в аул, из кибитки в кибитку. Дошли эти вести и До кибитки Айны.
Айна сидела за вышиванием. Солнечный луч, падавший через верхнее отверстие кибитки, играл на платье девушки, на ее рукоделье. «Что это случилось? — дума-ла она. — Разве может быть свергнут царь, да еще белый царь? Или он потерпел поражение в битве и попал в плен к врагам? Но если повалился царь, то не удержатся и его верные слуги — старшины, волостные. А без них пошатнется и могущество Халназара... Дай бог, чтобы все это оказалось правдой! Не станет царя, не станет и его джигитов и тюрем. Как хорошо будет, если вернется Артык-джан!.. Ах, что я болтаю! Вот уже шесть месяцев нет никакой весточки об Артыке и никто его не видел. Откуда же он придет?.. Только мечты мои... Некоторые стараются утешить меня, говорят: «Артык, слышно, здоров, только его никому не показывают, держат в ашхабадской тюрьме». Другие, потешаясь над моим горем, твердят: «Артыка давно отправили на войну». А есть и такие, которые злорадно утверждают, будто Ар-гыка тогда же расстреляли солдаты баяра-полковника... Если б тяжесть моих страданий упала на гору, — гора провалилась бы. Если б огонь моих мук коснулся реки,— она пересохла бы, как Тедженка...»
Какой девушкой была Айна! Она была радугой небес, нежным цветком полей, украшением моей книги! А теперь... Поблекли розовые щеки, лицо побледнело. Радостный блеск ее черных глаз погас, и смотрела она безразлично на все окружающее. Склонилась высоко поднятая голова, опустились плечи, крепкий стан ослабел. Ее ноги, так легко касавшиеся земли, казалось, потеряли былую силу... За эти шесть месяцев Айна словно состарилась на шесть лет.
В кибитку неуклюжей походкой вошла мачеха. Это была все та же Мама — она не постарела и не помолодела. На нее не подействовали ни потрясения, пережитые народом, ни тяжелое состояние Айны, ни засуха. Лицо ее с двойным подбородком по-прежнему лоснилось от жира, глаза как обычно, смотрели на все беззаботно. Она отерла пухлые щеки концом головного платка и вздохнула. Затем подняла тяжелые веки и уставилась сонными глазами на Айну:
— Эй, девчонка, что это с тобой? Ах, чтоб тебе... Что, тебе царя жалко?
Когда-то Айна была бессловесно покорной. Но теперь изменился не только ее внешний вид, другим стал и характер. Стыдливая нерешительность уступила место резкой прямоте и даже дерзости, особенно, когда она говорила с мачехой. Даже не взглянув на Маму, она резко ответила:
— Пропади он пропадом, ваш царь, да и все на свете!
— Замолчи, проглоченная землей! Тебе ли об этом говорить? Вот потому и шатается мир, потому и земля не родит, что развелось множество таких бесстыдных и распутных, как ты.
Айна, сердито сдвинув черные брови, в упор посмотрела на мачеху:
— А кто же, как не ты, искромсал мое сердце? Кто, как не ты, подрезал корни моей жизни и вверг меня в пучину страданий?
Мама обычно не понимала насмешек Айны, а на ее колкости не обращала внимания. Но при этих словах она вздрогнула, точно от укола иглой, и бросилась на подушку, тяжело вздохнув:
— Спаси аллах от злого языка неучтивых!
Глава третья
Артыка везли в Ашхабад в вагоне с железными решетками на окнах. Кровавые рубцы на его руках ничем не лечили, только прижигали, как огнем, густым йодом. В пути он ни с кем не мог разговаривать, так как сидел в узком, как гроб, отделении вагона; всюду в проходах стояли часовые.
В Ашхабаде его ждала еще более страшная одиночка. Его втолкнули в тесную темную камеру, где едва умещалась железная кровать. Окованную железом дверь с лязгом захлопнули и заперли на замок. Артык почувствовал себя отрезанным от всего мира. Лишь через маленькое окошко над койкой к камеру проникала узкая полоска света.
На вопросы следователя он отвечал прямо.
— Ты участвовал в нападении на город?
— Да.
— С кем?
— Со всем народом.
— Зачем ты нападал?
— Чтобы свергнуть царя.
— Кем ты был у бунтовщиков Эзиза?
— Сотником.
— Сколько человек присоединилось к Эзизу из твоего аула?
— Не знаю.
Он отвечал на этот вопрос: «Не знаю», даже когда жандармы кололи его штыком. Его пытали всячески, стараясь узнать имена принявших участие в восстании, но сломить его мужество не могли. В ответ на угрозы он говорил:
— Другого ответа вы не получите, хоть изжарьте меня и сожрите.
В течение шести месяцев Артык не видел никого, кроме часовых да следователей с переводчиками. Каждый день в определенный час со скрежетом открывалась тяжелая, окованная железом дверь и арестованному давали черпак мутной горячей жидкости, лишь отдаленно напоминавшей похлебку. До его слуха доносилось только шарканье солдатских сапог по асфальтовому полу коридора, звон дверного замка, когда поворачивался в нем ключ, да порой гудки паровоза. В конце концов он стал свыкаться со своим одиночеством и жил только воспоминаниями о прошлом. Как во сне, проходили в его памяти далекий аул, недавние события, старая мать, попрыгунья, сестренка, Айна... Артык перебирал всю цепь событий, которые привели его в тюрьму. Перед глазами проходили вереницы людей, с которыми связала его судьба, друг Ашир, отправленный на тыловые работы, товарищи по дейханскому восстанию. Вспоминались и враги — Халназар-бай, арчин Бабахан, хромой писарь Куллыхан...
Так шли долгие месяцы. В один из весенних дней, тихо щелкнув, открылось маленькое окошечко в двери, и в нем показались два смеющиеся глаза. Не обращая внимания, Артык продолжал лежать на своей койке, Но стоявший за дверью позвал его:
— Артык Бабалы, иди-ка сюда...
Только теперь Артык узнал единственного тюремного друга: это был один из часовых, русский солдат, который иногда украдкой давал ему кусочек сахару или ломоть хлеба с маслом. Когда Артык отказывался, солдат почти насильно заставлял его взять и каждый раз на ломаном туркменском языке произносил несколько утешительных слов.