Решающий шаг

Кербабаев Берды Мурадович

Артык быстро поднялся и подошел к двери. Часовой торопливо сказал:

— Слушай, Артык, царь торпак (Торпак, искаженное «топрак» — земля, прах) кушай. Скоро на волю выйдешь... — Затем, видимо, опасаясь кого-то, он быстро захлопнул окошко и на цыпочках отошел в глубь коридора.

Не много понял Артык из слов часового и только подумал: «Что-то случилось с царем». Почти всю ночь провел он без сна, гадая, что могли означать слова: «Царь торпак кушай»...

Под утро приснился ему удивительный сон. Будто стоит он, уцепившись за камень, над отвесной скалой, а перед ним шипит, извергая из пасти дым, огромный дракон. Ноги скользят, камень шатается и вот-вот вместе с ним обрушится в пропасть. Артыка охватил ужас, он потерял надежду на спасение. Вдруг видит: из пасти дракона хлынула кровь, а витязь в железных доспехах, попирая голову дракона, протягивает ему, Артыку, руку. Не успел Артык дотянуться рукой до руки витязя, как проснулся. Сердце неистово колотилось в груди. Немного придя в себя, стал он искать толкование этому странному сну: «Отвесная скала — это, конечно, тюрьма. Дракон — Халназар или царь. А кто же богатырь, протянувший руку помощи?» Долго думал Артык, но так и не нашел ответа на этот вопрос.

Через маленькое окно, высоко над головой, блеснул солнечный луч. Пока Артык любовался им, переносясь мыслью в родной аул, заскрежетала железная дверь. Ненавистный этот звук вернул Артыка к действительности. «Опять допрос», — решил он.

В сопровождении двух солдат в камеру вошел человек в городском черном костюме с красной повязкой на рукаве. Посмотрев в бумаги, которые были у него в руке, он весело взглянул на Артыка:

— Артык Бабалы?

— Да, я.

— Собирайся.

— Куда собираться?

— Куда?.. Домой, конечно.

Артык ткнул себя пальцем в грудь, удивленно переспросил:

— Я?.. В свой дом?

— Ну да, в кибитку пойдешь, в свою кибитку. Мать у тебя есть? Сынишка есть? Будет большая радость.

Артык вскочил с койки и недоверчиво взглянул в улыбающееся лицо человека с красной повязкой:

— Начальник, ты говоришь правду? Не шутишь?

— Какие тут шутки? Царя больше нет. Все политические свободны.

Артык онемел от волнения. Лицо его просияло, глаза радостно заблестели. Дрожащими руками он принял справку и пожал протянутую ему руку.

— Спасибо! — чуть слышно вымолвил он.

Когда он вышел из камеры, подошел знакомый солдат и весело поздоровался.

— Ну, я ж тебе говорил: царь торпак кушай, а ты получай свободу!

Артык порывисто обнял его:

— Я никогда не забуду тебя! Скажи твое имя.

— Тыжденко.

— Тедженка. Наша река!.. Не забуду. А звать как?

— Алеша.

— А-а, Алаша! Мой Алаша! Как забуду? — Артык поднял указательный палец, показывая, что он один и сказал: — Ты будешь мне брат.

— А ты, Артык Бабалы, мой брат, — засмеялся солдат.

Горячо попрощавшись, Артык пошел из тюрьмы, но не успел выйти на улицу, как во втором дворе встретил Сары и крикнул:

— Сары, салям!

Тот обернулся, поздоровался, но не сразу узнал земляка. За время, что они не виделись, у Артыка отросли усы, которые можно было закручивать, а подбородок обрамляла черная борода.

— Артык! — узнал, наконец, Сары.

— Да, Сары-мираб, это я.

— И ты попал за решетку?

— Нельзя же тебя бросать одного!

— Молодец, братец! Чем жить без шума, так уж лучше лечь прямо в могилу.

Вместе они вышли за ворота тюрьмы. Вольный ветер пахнул им в лицо прохладой, и оба они почувствовали себя так, словно вновь родились на свет.

Жадно вдыхая чистый утренний воздух, Артык и Сары бодро зашагали по улице. Края узких арыков по обеим сторонам зеленели свежей травой. Деревья покрылись густыми шапками благоухающей листвы. Ослепительно ярко светило солнце, подувал влажный ветерок, насыщенный запахами молодых листьев и трав... Недавним узникам все это казалось неправдоподобным сном. Они все еще не верили в свободу, полученную так неожиданно, и, словно желая удостовериться в том, что на ногах нет больше цепей, старались идти быстрее, широким шагом. Но легко несут их ноги, кандального звона не слышно, а горожане, спеша по своим делам, почти не обращают на них внимания. До ушей доносятся лишь разговоры о новой власти, о новых порядках.

Артык впервые увидел Ашхабад при свете дня. Увидел широкие мощеные улицы, на которых люди сновали, как муравьи, стройные ряды домов, блестящие витрины магазинов, нарядные фаэтоны, зеленеющие сады и аллеи, и город показался ему большим и красивым. Не камень мостовых и домов, не зеркальные стекла витрин радовали Артыка, а зелень аллей и садов, переливчатый блеск наполненных водою арыков. И уже в поезде, вспоминая пышно разукрашенный весенним нарядом город, Артык думал о весеннем цветенье полей в родном Теджене.

Но когда показался Теджен, он не узнал своего края: перед ним расстилалась бесплодная; высохшая равнина, кругом — пыль и ни единой зеленой травинки.

Сойдя с поезда, Артык направился прямо к Чернышевым.

С материнской нежностью обняла его Анна Петровна и долго смотрела ему в лицо. Она и раньше хорошо относилась к молодому дейханину, а после того как Артык попал в тюрьму, с глубоким сочувствием вспоминала о нем. Мешая туркменские слова с русскими, она радостно приветствовала неожиданного гостя:

— Да озарятся очи твои, Артык, с благополучным тебя возвращением!

— Спасибо, Анна Петровна, — ответил Артык, немного смущенный этой горячей встречей.

«Какие добросердечные люди эти русские! — думал он. — Иван всегда был мне как отец, а теперь и Анна Петровна встречает как сына».

Вошел Иван Тимофеевич и так же, как Анна Петровна, по-родственному обнял Артыка. В первую минуту оба не могли произнести ни слова, но у обоих радость горела в глазах и взволнованно бились сердца.

Сели за чай, разговаривая, шутили, смеялись. Артык почувствовал себя так, словно и не было всего того, что он пережил за последние шесть месяцев. Иван Тимофеевич стал расспрашивать, и Артык кое-что рассказал о себе. Рассказал о тюрьме, о Тыжденко, — о том, как у него одним другом стало больше.

Иван Тимофеевич внимательно слушал, но временами поглядывал на рассказчика с такой серьезной озабоченностью, словно ждал только удобного момента, чтобы спросить о чем-то очень важном. А Артык как будто даже не чувствовал необходимости объяснения и продолжал говорить. Наконец, Иван Тимофеевич в упор посмотрел на него и сказал: