Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре
Шрифт:
И прекрасно обходится без интеллектуалов, вынудив их стать либо профессионалами, либо культуралами, в обоих случаях заставив их отказаться от былой жизни, заключавшейся в сопротивлении тому, что было, в пользу новой жизни, состоящей в существовании притом, что есть, иначе говоря, в приживательстве.Современный интеллектуал — это приживал.И, как таковой, готов на все ради того, чтобы угодить современному господству. Даже и на то, чтобы время от времени на него попенять. Но не более того.
Лишь бы не быть пережитком прошлого. Лишь бы не уйти в прошлое. Лишь бы быть «абсолютно современным», пусть даже для этого придется отказаться от своего прошлого или поступиться тем, чем, казалось, никак нельзя было поступиться. И не просто отказаться или поступиться — раскаяться в своем прошлом. Сейчас редкий французский интеллектуал не предается покаянию — за свое прошлое (как правило, коммунистическое, марксистское, гошистское, маоистское…) — лишь бы не отстать от своего времени.
Мишель Сюриа — один из немногих, кто не покаялся [566] . Более того — из горстки тех, кто не поступился своим прошлым, хотя, на первый взгляд, оно у него и не такое славное, как у тех, кого в современной Франции называют «новыми реакционерами» [567] , обозначая таким образом внезапное превращение левого крыла французской мысли в ее правое крыло, словом, поправение всего и вся, и кого сам Сюриа в свойственной ему манере назвал в одной из последних своих книг «домашними зверушками» при современной системе господства, устанавливающейся при прямом — молчаливом или говорливом — пособничестве последних.
566
Мишель Сюриа — основатель и главный редактор журнала «Линии» (1987), призванного осмыслять «новый мировой беспорядок» (см. русский перевод номера о событиях 11 сентября: Мир в войне: 11 сентября глазами французских интеллектуалов. М.,2003); автор биографии «Жорж Батай. Дело смерти» (1987), удостоенной Гонкуровской премии (о Сюриа-биографе см.: Зенкин С. Н.Жития великих еретиков // Иностранная литература. 2000. № 4. С. 123–139, особенно с. 132–133); кроме этого, из-под его пера вышли: философско-публицистическая трилогия о современных фигурах капитала: «О господстве» (1999), «Деньги» ( Сюриа М.Деньги: Крушение политики. СПб.: Наука, 2001), «Портрет интеллектуала в обличье домашней зверушки» (2000); философско-литературоведческая трилогия «Материология»: «Литературное проклятие» (1999), «Слова и мир Пьера Гийота» (2000), «Гуманимальности» (2004); фундаментальный труд по политической истории французской литературы 1944–1956 годов «Пригрезившаяся революция» (2004); и наконец несколько книг художественной прозы: «Выход» (1987), «Дефигурация» (1995), «Оливе» (1996), «Утопленники» (1990), «Вечное возвращение» (отрывок из этого романа, завершенного в 2002 году, опубликован в специальном выпуске литературного ежемесячника, посвященном творчеству М. Сюриа: Le Matricule des anges. 2001. № 36, 15 septembre — 15 octobre. P. 14–22). Краткий очерк творчества писателя см.: Фокин С.Жизнь без истории // Сюриа М. Деньги: Крушение политики. СПб.: Наука, 2001. С. 125–138.
567
Machine Maurice Т.Les nouveaux r'eactionnaires // Monde diplomatique. 2002. Octobre. P. 21, 28.
Господство — современное имя Капитала, каковой еще некоторое время тому назад приходилось именовать «обществом зрелища», коль скоро кое-кому случалось думать, что, угнетая зрелищными формами жизни, самое главное он оставляет в тени. Отделка общества зрелища не была совершенной: зритель оставался за стеклом, перед экраном или глянцевой обложкой. Господство предлагает ему совершенную «прозрачность» — всего и вся, не исключая самого себя, точнее, не исключая тех из своих представителей, кто, совсем потеряв голову от своего господства, делал слишком явным то, что некогда считалось тайным, исключая их тем самым из числа своих. И зритель, теряя, в свою очередь, голову от такой прозрачности, живет полной иллюзией причастности к господству. Большего и не надо. Большего и не будет.
Именно для этого послужила процедура пресловутых «дел», нацеленная, как хотелось думать, на искоренение несправедливости, неравенства, несвободы и т. п., но в действительности направленная, как доказывает Сюриа в своих «Теоремах о господстве», к которым непосредственно примыкает публикуемая здесь маленькая книга об интеллектуалах, на оздоровление условий господства, то есть на усиление угнетения.
Жанр «теоремы» не пользуется спросом у современной мысли: доказательству истинности чего бы то ни было она предпочитает показ всего что только можно, гораздо чаще — того, что нельзя, ведь девиз современности «Запрещается запрещать!». Или предпочитает ему жанр показания, как страстного, так и бесстрастного. Именно в этом отношении мысль уподобляется журналистике: «мысль унизилась до журналистики», то есть, подобно последней, только и делает, что ловит дух времени.
Девиз мысли Сюриа, если бы потребовалось ей его подобрать, прямо противоположен известному призыву Рембо: «следует перестать быть современным» [568] . Что среди прочего означает: следует перестать писать, как журналисты. То есть на этом летучем, мимолетном, эфирном языке, создающем видимость понимания. Язык Сюриа — это язык XVII века, язык Паскаля (Блеза), «Мыслей», различные издания которых занимают две полки в кабинете писателя. Язык вызывающе несовременный, сознательно архаизированный, в определенном смысле искусственный, усложненный витиеватым синтаксисом, множеством придаточных, отступлений, эллипсисов.
568
Название статьи Жан-Поля Кюрнье, о близости к мысли которого Сюриа говорит в предисловии к «Господству»: Curnier Jean-Paul. Il faut cesser d’^etre contemporain // Lignes. 1999. № 36. P. 48–64.
А значит, язык «математический»: для его характеристики сам писатель применяет понятие «призмы» [569] , многогранника, подчеркивая тем самым значимость угла зрения, точнее, рассмотрения. Мысль Сюриа характеризуется этой постоянной переменой угла рассмотрения одного и того же явления, переменой почти незаметной, ничтожной, переменой, почти дословно повторяющей предыдущее положение, но всякий раз захватывающей какой-то новый момент все время ускользающей логики того, как устанавливается современный режим господства.
569
Surya Michel.La litt'erature est innocente (Propos recueillis par Thierry Guichard) // Le Matricule des anges. 2001. № 36. P. 22.
Язык тавтологический — не столько в логическом, сколько в математическом значении термина «тавтология» — и предельно «логический», поскольку он нацелен не на личности, не на имена собственные, даже не на историю современности, а на логику современного политического становления, в котором исчезает политика и под покровом прозрачности пропадает все, что некогда считалось личным, собственным, историческим, в котором вместо имен собственных, исторических личностей, народов начинают действовать местоимения, безличности, безликости, роли которых с особым блеском удаются либо заштатным актерам, либо законспирированным агентам. Словом, язык, как нельзя более подходящий для той «абстракции», которой достигло современное господство.
5. МОРИС БЛАНШО, НЕУМОЛКНУВШИЙ ГОЛОС [*]
Борис Дубин
Быть поэтом сегодня
Следующий далее текст — не обзор журнального критика с итогами развития современной лирики. Ниже излагаются соображения читателя,причем данная позиция в поле словесности для автора принципиальна, и этот читатель, биографически бесконечно обязанный стихам Блока и Анненского, Пастернака и Цветаевой, Мандельштама и Ходасевича, Тарковского и Бродского (называю лишь отечественные имена и ограничиваюсь фигурами ушедших), в ощущении значимости сказанного-сделанного ими задается сейчас вопросом о возможной — возможной ли? — сегодня поэзии. Поэтому в заглавии статьи уместнее был бы вопросительный знак — как, кстати, у самого Мориса Бланшо, когда он, в послесловии к французскому изданию стихов нашего соотечественника Вадима Козового «Прочь от холма», спрашивает: «Достойны мы сегодня поэзии?» или «Кто сумел бы сказать теперь „я — поэт“, словно „я“ вправе присвоить себе поэзию?» [571] . Этот знак вопроса был бы крайне важен, и важен именно здесь и сейчас — как потому, что речь идет о Бланшо, его манере думать и писать, так и потому, что эта речь касается поэзии и говорится о ней в сегодняшней России.
*
Материалы российско-французского коллоквиума (Москва, 20 февраля 2004 г.). В некоторых случаях авторы статей пользуются разными переводами названий произведений М. Бланшо и разной транскрипцией имен его персонажей.
571
Kozovoi V.Hors de la colline. Paris, 1984. P. 119 (рус. пер. в кн.: Твой не-расшатанный мир. Памяти Вадима Козового. М., 2001. С. 180 — в дальнейшем все переводы, кроме специально оговоренных, принадлежат автору статьи).
Морис Бланшо говорил о «великом достоинстве вопроса» и видел в нем «работу времени»: «Время ищет себя и испытывает себя в достоинстве вопроса» [572] . И дальше пояснял: «В простой грамматической структуре вопрошания уже чувствуешь эту открытость вопрошающего слова; в нем — требование иного, и в своей неполноте вопрошающее слово утверждает себя как всего лишь часть. Значит, вопрос […] по сути частичен, вопрос — это место, где слово всегда предстает незавершенным […]. Как незавершенное слово, вопрос опирается на незавершенность. Он — вопрос, но это не значит, будто он неполон; напротив, это слово, которое исполняется в силу того, что объявляет себя неполным […]. Оно обогащается этим заблаговременным отсутствием… Вопрос — это устремление [le d'esir] мысли» (EI, 13–14).
572
Blanchot М.L’Entretien infini. Paris, 2001. Р 12 (далее в тексте — EI, с указанием страниц).