Ревизия командора Беринга
Шрифт:
Докладывавший Берингу Чириков замечал и дряхлость командора, и усталость. Рассеянно слушал Беринг отчёт, кивал, слушая жалобы на Шпанберга.
А пожаловаться Чириков не утерпел. Мало того, что приходилось исправлять и доделывать то, что не сумел сделать Шпанберг, так как теперь Мартын без всякого стыда приписывал себе, что было сделано Чириковым.
— Он в Государственную Адмиралтейскую Коллегию представлять не устыдился, выхваляя себя так, будто бы его прилежным старанием многое в экспедиции исправлено больше всех! — возмущённо сказал Чириков. — А как поистине сказать, что ево Шпанберговых больших трудов и на сухом пути не видно. Да и быть не может, потому что он и самых нужных тогда потребностей не исправил. Ни
Спокойно выслушал Беринг эту горячую речь. Потом примиряюще улыбнулся и сказал, что хотя это и так, однако не надо заслуги Мартына зачёркивать, всё-таки он первым в Охотск прибыл и всё тут наладил...
Изумлённо посмотрел на него Чириков. Да слышал ли командор его доклад? Так и ушёл в сильном сумлений.
А Беринг, оставшись один, сжал руками голову, пытаясь укрыться от безрадостной, нарисованной Чириковым перспективы. Он, Беринг, всё слышал. Более того... Добросовестный, честный Алексей Ильич хотя и не скрывал ничего, но он просто не мог знать, что положение экспедиции ещё более тяжёлое, нежели это представляется в Охотске. С грехом пополам, но здесь достраивал корабли для своего плавания в Японию Мартын Шпанберг. Скоро освободится верфь, и можно заложить корабли для плавания в Америку. Только ведь и Мартыну не уплыть, потому что так и не завезены в Охотск припасы для плавания, и неведомо, когда привезут их. Помнится, Чириков толковал, дескать, экспедиция съедает саму себя... Верно говорил... В самую точку получалось... Пока сидел Беринг в Якутске и, как казалось всем, ничего не делал, перебоев всё же не было — боялись чиновники. Теперь, когда уехал Беринг в Охотск, некому стало вразумлять их, некого им бояться стало.
Придвинув чистый лист бумаги, Беринг взял перо.
«Ежели и впредь жалованье будет присылаться с таким же опозданием, как и ныне, — написал он, — то всемерно и на море будет выпить не с кем».
Правильно написал... Только когда дойдёт это письмо до Адмиралтейств-коллегии? Когда ответ дадут? Когда, спохватившись, снова наладят якутские чиновники снабжение? Задрожало перо в руке. Стекла но морщинистой щеке слеза.
Беринг всё понимал... Ему легче было бы сейчас, если бы мог он обмануться надеждой... Но он понимал всё... Ясно и отчётливо осознавал Беринг, что ему уже не вернуться назад. Он уже вычеркнут из списков будущей жизни... Может, это и к лучшему. Адмиралтейств-коллегия сообщала, что рассмотрение жалоб оставлено до возвращения экспедиции... После первой экспедиции жалобы рассматривали два года, два года не платили жалования... Только тогда, по сравнению с нынешней экспедицией, и жалоб-то, считай, не было... Сколько же времени, если доведётся вернуться назад, будут теперь жалобы рассматривать? Ежели и сто лет судил бы Господь прожить, не рассмотрят ведь и тогда, не поспеют... Нет... Не будет Берингу пути назад. Не вернуться ему, да и ни к чему возвращаться...
Ещё в Якутске понял это Беринг и тянул, малодушно тянул с отъездом, потому что навсегда предстояло ему проститься с женой, с сыновьями... И простился с ними, как прощается со своими близкими умирающий человек.
Скатилась на лист бумаги слеза.
Расплылись чернила...
«Я же за своею дряхлостью, — написал Беринг, с трудом выводя буквы, — и, почитай, непрестанной болезнью таких тяжких трудов и беспокойств более снесть не могу. К тому же я тридцать семь лет в службе нахожуся и в состояние не пришёл, чтобы на одном месте для себя и фамилии своей дом иметь мой и яко кочующий человек живу...»
Иногда, отрываясь от письма, поднимал Беринг тяжёлую голову. В тёмном стекле отражалось одутловатое, с двойным подбородком лицо, усталые глаза...
Беринг подумал, что его письмо дойдёт до Адмиралтейств-коллегии не скоро. Вздохнул тяжело... Но тут же подумал, что не коллегии и жалуется он... Что коллегии его жалобы?
Наверное, если бы Чириков прочитал письмо Беринга, он изменил бы своё отношение к командору. А может, и не изменил бы... Чириков и к себе самому, и к другим очень требовательным был. Не понимал и не хотел понимать, как может взяться человек за какое-либо дело, не соразмерив с ним собственных сил. Бывает, конечно, что ошибётся человек... Переоценит свои силы. Но тогда — Господь ему в помощь! Напрягись, пожелай по-настоящему этого, глядишь, и откроются силы, самому тебе неведомые...
Таковы были убеждения Алексея Ильича Чирикова. С этими убеждениями он и раньше жил, и сейчас они не изменились. И невозможно было человеку с такими убеждениями понять раздавленного Беринга. Только посочувствовать мог Чириков, но и сочувствия не было.
Случилось в эти дни Чирикову при разговоре командора с лейтенантом Плаутиным присутствовать.
Пришёл лейтенант на Скорнякова-Писарева жаловаться. Тот захватил Плаутина и держал в кутузке, пока Чириков с матросами не освободил его.
— Ты сам ведь больше моего знаешь, каков Писарев... — выслушав негодующий рассказ лейтенанта, сказал Беринг. — Лучше, кажется, бешеная собака. Увидишь её, то отойди, не тронь!
— Да разве я трогал Григория Григорьевича?! — изумлённо спросил Плаутин. — Я его ещё с Академии боюсь!
— Ты упрямишься... — сердито сказал Беринг. — Небось сам кругом виноват и спесивишься, надеясь, что ты офицер и нельзя тебя штрафовать... Не знаю уж, в каких ты слабых командах служил, что столько упрям...
Потемнели от обиды глаза Плаутина.
— В чём же моя вина, господин капитан-командор? — дрогнувшим голосом спросил он.
— Опомнись! — совсем уже рассердился Беринг. — И побереги себя, если жаль голову. Никто своего счастья не знает... Может быть, ты будешь адмирал, как ныне произошёл Николай Фёдорович Головин, а ведь прежде сего его сиятельство, между прочим, был у меня в команде поручиком!
Беринг замолчал.
Чирикову показалось, что Беринг задремал. Закрыты были глаза командора.
Вопросительно взглянул на Чирикова Плаутин. Обидой горели глаза лейтенанта. Праведного возмездия жаждал он. Чириков пожал плечами. Тягостное чувство осталось от этого разговора. Впрочем, от других разговоров с Берингом тоже только тягость была. Не понимал Чириков, как завершат они приготовления к плаванию, не мог понять, как поплывут под началом Беринга в неведомые моря...
А лейтенант Плаутин от обиды даже о Скорнякове-Писареве позабыл. Весь свой гнев выплеснул на Беринга. Со свойственной ему горячностью тут же написал Плаутин жалобу на капитан-командора. Потом вторую, третью... Узнав об этом, Беринг пытался вразумить его, но лейтенант уже в раж вошёл.
Плаутину казалось, что теперь, когда сам он раскусил наконец Беринга, необходимо и начальству открыть глаза на командора.
Поток плаутинских доносов прекратился, только когда Беринг разжаловал лейтенанта в матросы и отправил его в северный отряд Дмитрия Лаптева. Случилось это в 1739 году, когда, гремя кандалами, прибрёл в Охотск и другой разжалованный в матросы лейтенант...
Всегда везло в жизни Дмитрию Леонтьевичу Овцыну. И теперь, в несчастье, тоже не изменила ему фортуна. Ведь мог бы попасть матрос Овцын в команду на корабли Шпанберга. Большой недобор там был. Матросом у Шпанберга — дабы праздно не жил — даже младший князь Алексей Долгоруков плыл... Не сладко, ох как не сладко матросам у Шпанберга приходилось. И лучшего матроса от худости да наготы трудно было отличить от арестанта...