Рейдон
Шрифт:
— Хорошо, так в чем дело, Петер? Чего ты хочешь?
— Хочу? Что заставляет тебя думать, что я чего-то хочу?
— Ну, для начала, тот факт, что ты здесь. Кроме того, у тебя все на лице написано. Ты пришел сюда по определенной причине. Может, ты, наконец, объяснишь мне, в чем дело?
— Сегодня вечером, — выпалил он, все его тело почти вибрировало от волнения, пойманного во время его короткого подшучивания, — сегодня вечером состоится общее массовое собрание.
— Это все? Глядя на тебя, я бы сказал, что это что-то важное.
— Серьезно? Можешь ли ты честно
— Могу…
— Это тупой ответ.
— Потому что не о чем говорить, ясно? Какое это имеет значение? Что бы ни случилось, это никак меня касаться не будет. Это не будет иметь никакого отношения к тебе, если тебе интересно.
— Конечно, это так. Но это связано со всеми нами. Это важно для каждого из нас, кто живет и дышит на Валморе. Ты должен это понимать. Ты ведь и так это знаешь. Просто не признаешься себе в этом.
Я начинал чувствовать себя как животное, запертое в клетке, только клетка была моим собственным домом. Я отошел от Петера, оставляя свое удушающее, суровое оправдание на кухне, чтобы вернуться в свою спальню и найти рубашку. Было ясно, что мой нетерпеливый друг никуда не денется. Так что не было никакого смысла надеяться провести этот вечер спокойно. Я всеми силами старался держать себя в руках, но даже так, я мог чувствовать, как чешуя начинает пробиваться сквозь кожу. Должно быть, в миллионный раз в моей жизни в течение всех тридцати ротаций, я задавался вопросом, почему боги создали нас с таким очевидным признаком наших чувств. Всякий раз, когда мы злимся или опасно возбуждены, эти чешуи проявляются. Петер, видя, каким взволнованным я становлюсь, сделал небольшой шаг назад, от дверного проема в спальню.
— Послушай, я не пытаюсь тебя разозлить, Рейдон. Я просто хочу сказать… Я считаю, что мы не можем говорить об этом с таким пренебрежением. Обо всей этой ситуации. Никто из нас не может. Нет, если мы собираемся выжить.
— Видишь? Там. Прямо там.
Я рванул помятую льняную рубашку через голову, пытаясь не замечать, как она цепляется за жемчужно-серые чешуйки. И сейчас стоя, уставившись на своего друга детства, я размышлял, как два близких человека могут быть совершенно разными.
— Что? — спросил Петер с беспокойством, может, с небольшим намеком на нервозность на лице. — Что, прямо, где?
— Вот. Последнее, что ты сказал. Ты пытаешься сказать мне, что я должен проявлять интерес, если мы собираемся выжить. Вот где мы разошлись во мнениях, хорошо? Потому что я думаю, мы не выживем. Ты и я, и конечно, все остальные, кто уже здесь. Но однажды, мы все уйдем. Бум! Вот и все. Ничего более. В том-то и дело, что когда последний из нас умрет, больше ничего не останется. Валморианцев больше не будет. Искоренены. Пуф. Уловил? Понимаешь, почему мне абсолютно плевать о всеобщем собрании?
Лицо Петера охватило множество эмоций, пока я говорил, наконец, остановившись на серьезной окаменелой сдержанности. Я почти сожалел из-за своей маленькой речи. Почти. Он был оптимистичным глупцом, всегда верящим в любую недалекую историю спасения. С тех пор,
Все, что я чувствовал по этому поводу за последнее время, было скучная и болезненная необратимость, перетекающая в бездушное безразличие.
— Я слышу тебя. Точно так же, как и всегда. Не похоже, что ты хоть раз говорил нечто обратное. Ты исторгаешь это дерьмо уже много лет. Если хочешь знать, Рейдон, оно уже не в моде.
— О да? — мой голос звучал мрачно и сердито в моих ушах, и мои чешуйки поднимались все выше, привлекая внимание: — Ты так думаешь?
— Да, я так считаю. Мы слишком стары для этого, хорошо? И факт в том, что это безответственно.
— Извини, Петер, но я просто не пойду с тобой.
— Правда что ли? Ты должно быть шутишь!
Крик, исходящий из уст Петера, удивил меня, в этом не было никаких сомнений. И по взгляду на его лице, я понял, что он также удивил и себя. Я любил его как брата, но он никогда не был агрессивным мужчиной. Его мать была слишком слабой во время беременности. Она была одной из самых последних дающих жизни. И это придало ему дурную славу, от которой он не мог избавиться. Она умерла во время родов, а он вырос из болезненного ребенка в мужчину. Он был тем парнем, которого часто не воспринимали всерьез, и имел ту добрую натуру, которой так легко воспользоваться. Видеть, как он выступает передо мной, видеть, как он выстаивает свою позицию, было достаточно, чтобы заставить меня мысленно отступить. Он не просто напугал меня. Это всеобщее собрание по какой-то причине действительно было для него важно.
— Хорошо, мужик. Объясните мне.
— Да, дело вот в чем, — сказал он со слегка пораженным взглядом на лице, как будто не мог поверить в то, что он только что сделал, — мы — это лучшие шансы нашей расы, верно?
— Конечно, полагаю это так. Я никогда не задумывался над этим.
— И в этом вся проблема. Недостаточно только думать об этом. Мы вымирающая раса, чувак! Это уже не шутки.
— Возможно, и нет, но это не значит, что мы должны сделать что-то. Может, мы просто должны позволить этому случиться. Может быть, мы должны уступить.
— Нет. Ни в коем случае. Я отказываюсь в это верить. Не тогда, когда наши родители так долго боролись. Они сделали все возможное, чтобы мы сейчас здесь стояли. Они заслуживают того, чтобы мы продолжили борьбу. Мы должны сделать для них хотя бы это.
Вот он. Недостающий элемент, о котором я никогда не думал. Однажды, увидев его, я не мог поверить, что я был настолько непробиваемым и пропустил его на протяжении всех этих лет. У нас были некоторые вариации этого разговора много раз, но я никогда не видел свет, который увидел сейчас. Сказать, что я чувствовал себя первоклассным ослом, было бы преуменьшением. Суть в том, что я был слишком занят, думая о себе, чтобы думать о чем-нибудь другом.