Ричард Длинные Руки – фюрст
Шрифт:
— И заняться вымыслами? — спросил дотоле молчавший барон Альбрехт.
Отец Дитрих взглянул на него строго, я сказал поспешно:
— Святой отец, это барон Альбрехт, человек, от которого и капля воды не скроется в океане! Вы же знаете, для него укусить — это как мне меду хлебнуть.
— Благородный человек, — негромко произнес отец Дитрих, — говорит лишь о достоинствах ближнего, низкий — лишь о недостатках. И пусть оба лгут — первый идет на небо, второй — в преисподнюю.
Альбрехт сказал поспешно:
— Нет-нет, я хочу выбирать сам. Кстати, вчера в Геннегау прибыл великий магистр оккультных наук Адольф Фридрих, он обещает, что человеку будет дан выбор…
Отец Дитрих поморщился, я спросил в недоверии:
— Выбор в таком деле? Что-то он не так понял насчет выбора!
Сэр Растер пробурчал:
— Чем он великий?
— Может по руке предсказывать судьбу, — объяснил барон.
Отец Дитрих поморщился сильнее, а я пожал плечами.
— Еще Диоген говорил, что, когда смотрит на правителей, врачей или философов типа меня, он уверен, что человек — самое разумное из живых существ. Однако стоит взглянуть на прорицателей или людей, которые им верят, ему кажется, будто даже земные червяки умнее человека… Думаю, этого прорицателя нужно арестовать за что-нибудь, пусть барон Альбрехт придумает, а в тюрьме удавить втихую, чтобы не смущал народ. Как вы, отец Дитрих, думаете?
Он взглянул на меня исподлобья.
— Сын мой…
— Да, святой отец?
— Если без крови, — буркнул он тихо. — Церковь не любит убийств.
— Это не убийство, — сообщил я, — а лишение жизни.
— А-а-а, ну тогда другое дело.
Я повернулся к сэру Альбрехту.
— Видите? — спросил я торжественно. — У Церкви нет войск, нет острых мечей и длинных копий. Мы боремся только истиной, верой и правдой. Но, несмотря на отсутствие грубой силы, вера Христа проникает в самые глухие уголки и укореняется в сердцах!
— Ага, — сказал он и посмотрел на меня, как на мелкого жулика, что снова выигрывает крупную сумму, — тогда я пойду распоряжусь…
— Топайте, — разрешил я, — ах да, еще одна досадная мелочь… Подкиньте нашим лингвистам… ну, поэтам и бардам, мелкую задачку, но пообещайте большой денежный приз…
— Ваша светлость?
— Нужно заменить некоторые слова, — пояснил я, — в официальной и даже повседневной речи. Меня всегда коробила эта фальшь типа «потери в живой силе» или «сражение выиграно», «бой проигран», «войну выиграли»… Это не игра! Любая война — это не «потери в живой силе», а убитые люди, сожженные города и огромные потери для экономики. Кто говорит «войну выиграли» — тот военный преступник! Он не только оправдывает войну, но и ставит ее на уровень веселых развлечений. Мол, это же так здорово: убить десятки тысяч людей, сжечь их дома, изнасиловать женщин, вырубить их сады, насрать в их колодцы…
Отец Дитрих весь превратился в слух, барон кивал, запоминая, и только в честных глазах сэра Растера я видел растущее недоумение. Что-то непонятное лорд-эрцгерцог говорит, ведь в самом деле это так здорово: убить десятки тысяч людей, сжечь дома, изнасиловать женщин, вырубить сады, насрать в их колодцы…
— Какую премию? — спросил барон.
— Десять золотых, — сказал я.
— Ваша светлость, — воскликнул сэр Растер шокировано, — такие большие, просто огромные деньги!
— А если выражение удастся заменить, — добавил я, — победитель получит еще сто!.. Сэр Растер, не скулите, мне вообще-то насрать, что убьют десятки тысяч людёв и что-то там спалят, но такое развлекательное мероприятие притормозит экономику, а мне спад ни к чему, зато на подъеме выиграем тысячи, даже сотни тысяч золотых! И все можно прикарманить, хотя… зачем?
Он не понял, но сказал послушно:
— А-а, ну тогда да, наверное, ага, конечно…
Барон поднялся.
— Ладно, здесь все уже выпили, так что пойду и прямо сейчас пошлю в город глашатая.
— Прямо в гильдию актеров, — сказал я, — там еще барды, певцы, художники и прочие труженицы горизонтального промысла… пусть поборются за приз! Как полагаете, отец Дитрих?
Великий инквизитор поднял на меня взгляд внимательных глаз, на лице проступило сильнейшее удивление.
— Ваша светлость, — произнес он почтительно, — я бы сказал, что вы растете очень быстро. Я даже сомневался, предлагать ли вам именно отца Павла…
Я насторожился:
— Почему?
— При дворе, — ответил он с некоторой неохотой, — священник должен быть весьма представительной внешности. Я сперва хотел было предложить отца Иеронима. У него огромный рост, красивое лицо, могучий голос и красивая жестикуляция, как у потомственного кардинала. И рясу носит с таким достоинством, словно это императорская мантия…
— Мужчина, обладающий большими достоинствами и умом, — возразил я веско, — никогда не бывает безобразен.
Он кивнул, не сводя с меня цепкого взгляда.
— Многие ли это понимают?
В саду деревья посажены редко, чтобы между ними оставалось вдоволь лужаек для прогулок, места для беседок и ажурных павильонов. В одном месте поставили высокие качели, из моего окна видно, как девушки с радостным визгом взлетают на высоту своего роста, верещат в испуге, хохочут, бросают друг в друга цветами.
Шелковые веревки, на которых подвешено сиденье из дорог их пород дерева, искусно перевиты виноградными лозами, умело вставлены цветы. Сейчас там раскачивается Лилионна… только имя и напоминает о Лилианне, но та вся эфирная и небесная, а эта — кровь с молоком, налита юностью, свежестью и похожа на только что созревшее румяное яблоко, что с готовностью захрустит на зубах, а рот наполнится сладким соком…
Я отвернулся от окна, с каждым днем становлюсь все подозрительнее, и хотя помню, что качели там стояли изначально, еще при Кейдане, но чудится, что нарочито выставлены чуть ли не под мои окна… хотя, возможно, Кейдан тоже отсюда присматривал всяких, кого можно утащить в ту часть дворца, куда жена не заглядывает…
Дворец высок, просторен и с большими окнами, но что-то в нем сохранилось от древних времен, когда эти строения были еще замками: суровость обстановки, несмотря на обилие статуй в нишах, люстры тяжеловаты, выкованы из слишком уж толстых полос металла, словно их делали привыкшие к изготовлению мечей и топоров оружейники, на столах ровный ряд подсвечников, богато украшенных и вычурных, но слишком уж собакевичных, легкость и всякое там изящество придет позже.
Вдоль стены музыканты в ярких одеждах наигрывают нечто приятное на слух, между рядов изредка проходят гости. Я с высоты своего кресла увидел, как вдали показалась леди Хорнегильда, за нею две фрейлины, а следом леди Лилионна. На этот раз в тугом корсете, грудь не прыгает из стороны в сторону, да и двигается Лилионна мелкими шажками, как надлежит благородной девушке.
Они подошли к столу, я взглянул на королеву турнира и поприветствовал вежливо:
— Леди Хорнегильда…
Она присела в поклоне.