Ричард Длинные Руки – ландесфюрст
Шрифт:
— Туда нельзя, там все поле… занято. И вон туда нельзя. И туда… Нужно вести так, чтобы не видели… предыдущих результатов подавления бунтов конвоируемых. Вообще-то далеко уходить не стоит, но и слишком близко нельзя, еще остается две-три группы, им тоже нужно место.
Командир отряда сказал глубокомысленно:
— Ну, последний вести не обязательно. Можно покормить… и прямо здесь.
— Верно мыслишь, — сказал я одобрительно. — Все, выполняйте!
Барон Альбрехт подошел, послушал, аристократический нос сморщился в гармошку.
— А надо ли было так? — спросил он брюзгливо. —
Я вздохнул, покачал головой.
— Дорогой барон, я тоже не ахти какой экономист, но знаю такую простую истину: свободный человек вкалывает больше. Раба нужно кормить, одевать, лечить, а еще и сторожить!.. К тому же работать он будет впятеро меньше свободного. А вот свободного не надо кормить, сам отыщет, не надо одевать и лечить — это его проблемы.
Он посмотрел настороженно:
— То есть работа свободных обходится дешевле?
Я сказал с укором:
— Как будто вы не знаете!
Он чуть смутился, что для него очень нехарактерно, развел руками.
— Понимал, но… не формулировал. Но когда вот так уложишь в слова… да, из свободных выжать можно намного больше. Но вот так взять и перебить… Гм…
Я смотрел на него с нежностью.
— Дорогой барон…
Он насторожился.
— Ох, что-то мне перестало нравиться это обращение…
— Дорогой барон, — повторил я, — а вас не переубеждает тот факт, что они намеревались уничтожить все население этих земель?.. Вплоть до Великого Хребта, так как о Тоннеле еще не знали?.. Уничтожить даже женщин с детьми, чтоб уж точно никто не стал строить здесь корабли и через тысячу лет.
Он гордо выпрямился и ответил с достоинством:
— То они, а то мы.
Я смотрел на него с растущей нежностью, барон Альбрехт из всех моих чистых душами и сердцами военачальников выглядел самым практичным и даже порой циничным, но, оказывается, даже для его цинизма есть ограничители… в виде христианских добродетелей.
— Дорогой барон, — повторил я в третий раз, — мне радостно видеть торжество светлого гуманизма в нашем христианском обществе!.. У язычников все было просто и естественно: на соседние страны нападали, чтобы убивать и грабить. А уцелевших уводить в плен. Все просто и бесхитростно. Но вот над миром засияла звезда Христа, полная гуманизма и человеколюбия!.. Сын Божий заявил, что в мире не должно быть рабов, не должно быть жертвоприношений… и там, где приняли его веру, этого варварства не стало. Уже нельзя нападать на соседние страны для того, чтобы убивать и грабить, это бесчеловечно и негуманно, это дикость и варварство, а можно только нести им кроткую веру Христа… конечно, сопротивляющимся сам Христос велел нести не мир, а меч, но главное в том, что возвышенный гуманизм настолько укоренился в наших сердцах, что я умиляюсь, глядя на вас… и вообще…
Он насупился и переспросил с подозрением:
— Ну и где во мне гуманизм?
Я всплеснул руками:
— Как где?.. Да в старое доброе время этих пленных либо в рабы, либо просто перебили бы, и все!.. И никаких угрызений совести. А теперь, когда мы гуманисты и человеколюбцы, для которых каждая жизнь бесценна, ибо она — вселенная, мы не можем поступить вот так грубо!.. Но живем
Он пробормотал:
— Но… это ложь…
— Ложь, — согласился я. — Ложь — это первый шаг к гуманизму, доброте, состраданию и человеколюбию. Когда мы все еще иногда поступаем как варвары, мы понимаем, что это не совсем хорошо, и мы что-то да придумываем, чтобы скрыть свои неблаговидные поступки… а во времена до прихода Христа мы не стали бы их скрывать вовсе, не понимая даже, зачем скрывать, мы же такие вот и есть животныя!
Он посмотрел кисло.
— Что, мы настолько уже заражены гуманизмом, что врем на каждом шагу?
— Не на каждом, — утешил я. — Это потом будет на каждом!
Он перекрестился.
— Господи, спаси и помилуй!
Я сказал успокаивающе:
— Успокойтесь, это будет только при полном торжестве гуманизма и терпимости.
Он вздохнул вроде бы с облегчением, потом насторожился, в глазах блеснула подозрительность.
— Сэр Ричард, я знаю только дома терпимости. Как они могут восторжествовать в нашем чистом и благородном мире?
— А вот так, — ответил я. — Полный гуманизм — это дом терпимости на весь мир. Но, барон, учтите, — без «дорогой», как вы и хотели, — мы пока живем в этой эпохе, и от нас зависит, каким будет мир в далеком будущем. Так что давайте, барон, засучим рукава.
Жаждущих подвигов турнедцев я отправил в Гандерсгейм. Граф Рейнфельс попросился на прием и намекнул, что сюда пираты не скоро покажутся, если даже и решатся, а вот в Гандерсгейме он мог бы помочь Альвару Зольмсу, за которого он и сейчас чувствует ответственность и чуточку вины, за то, что позволил ему остаться.
— Граф, — сказал я, — вы совершенно правы. Отправляйтесь. Руководит всей операцией граф Ришар, он опытнейший полководец, родился в седле, вспоен из шлема и вскормлен с конца копья…
Он улыбнулся.
— Мы с ним общались.
— Прекрасно, — сказал я с облегчением. — Надеюсь, как два старых волка, быстро разберетесь, что делать. Подчиняетесь только графу Ришару, больше никому.
— А мой Альвар, что с ним?
— Если захочет к вам, никто не станет удерживать. Но если предпочтет твердую руку графа Ришара и никакую больше — его право. Как вы понимаете, он за это время уже подрос…
Он поклонился.
— Ваша светлость, с вами все растут быстро.
— Спасибо, граф, за лестный комплимент.
Он покачал головой:
— Это не комплимент, сами знаете. Потому под ваши знамена стремятся рыцари, жаждущие славы и добычи, даже из далекой Ламбертинии.
— Ну что вы, граф!
— Да вы это сами знаете, — сказал он безжалостно. — Я здесь сразу же встретил трех рыцарей из Фарляндии и одного из Вендовера — это наши соседи с востока. Его Величество Барбаросса приказал не препятствовать таким искателям приключений пересекать земли Фоссано и даже помогать по возможности…
— Я люблю Барбароссу, — сказал я с чувством. — Только ему об этом не говорите, обидится.