Рим, папы и призраки
Шрифт:
— И кроме того, адмирал назначен ее опекуном, — заметил он. Остерегайся его, англичанин: он читает мысли и повенчан со стилетом.
— Он наделен завидным самоконтролем, — заключил Кромвель. — И я намерен подражать ему в этом отношении. Тебе тоже следует поступить подобным образом. Иначе, — он наморщил нос, — мы не сумеем пережить эту всепроникающую вонь.
— Понимаю, — согласился Дроз. — Действительно пакость. Ненавижу цветы.
Адмирал Солово, прислушивавшийся к разговору, решил, что между обоими его наемниками ничего важного не произойдет. Конечно, в уме он
— Неужели эти двое будут таскаться за мной повсюду? — огрызнулась де Маринетти. — Я даже не могу выйти в сад, чтобы…
— Терпение, — сказала настоятельница, — вот истинная основа счастья. А вот недостаток терпения, пожалуй, может послужить лишь седалищем бед.
— Седалище бед этой девицы, — шепнул Дроз Кромвелю, — ее собственный зад.
Каллипия яростно разглядывала ни в чем не повинную траву и только поручила себя высшим силам, услыхав этот выпад. Солово был рад, что может наблюдать за сценкой со стороны, придерживая в резерве собственные внушительные силы.
— Например, — мягко продолжала настоятельница, — потребовалось терпение, чтобы вырастить этот великолепный сад, но за несколько десятилетий мое воздержание принесло превосходный урожай. Оглядись вокруг, дитя мое.
Безопасности ради де Маринетти коротко оглядела высокие валы цветущих кустов, вытянувшиеся вдоль дорожек. Там, где стены сада встречались с небом, ее взору представали лишь звездочки цветов и усики.
— Этого слишком много, — объявила она. Вы заставляете природу перенапрягаться.
Суждение адмирала не было столь строгим. Хотя он выработал в себе эстетическое безразличие (также безопасности ради), но все-таки любил этот буйный сад. Необычайное изобилие укромных уголков делало его раем для убийцы.
— Как вы, должно быть, уже успели понять, — продолжала тихая старая дама, — этот сад — моя гордость и счастье. Он процветает и плодоносит в прямой зависимости от той радости и привязанности, которые я ощущаю, и является таким образом Богом разрешенной метафорой.
— Но это может быть лишь в том случае, — убежденным тоном проговорил мастер Кромвель, — если каждый человек — хозяин своей судьбы. Я слыхал, что в Антверпене предполагают, будто Всемогущий запустил в действие универсальный механизм и шагнул в сторону. Мнения различны, но что, если Господь опочил до самого Судного дня? А тогда — мы одни, и это всего лишь буйная растительность, и не более. И что из этого следует?
Настоятельница вопросительно поглядела на адмирала.
— В порядке прихоти, — произнес он, — я позволяю своим помощникам либеральные речи. Это развлекает меня… Впрочем, иногда неожиданно возникает необычная перспектива. Однако, если вы усматриваете в его словах нечто обидное…
— Нет, — любезно ответила настоятельница. — Пусть он и англичанин, но разум его обнаруживает допустимую проницательность.
Кромвель снова нахмурился, и наблюдательный адмирал заметил, как лик убийцы на короткий миг выбрался из места своего заточения.
— Ну, — отозвался Нума Дроз, — если каждому позволено воткнуть свою пику, я бы сказал, что здесь можно устроить удобное место для обороны приорства: срубить все, что растет, сделать поверху стен платформы и бойницы, и тогда можно продержаться несколько дней против каких-нибудь пиратов или вольных разбойничков.
— Или любовников здешних обитательниц, — ответил Кромвель в холодной ярости.
Настоятельница заговорила немедленно.
— Растительность, — она велела Дрозу молчать, — не будет срублена. Я категорически запрещаю это.
Интонация в ее голосе заставила заново очнуться всю маленькую группу. Де Маринетти поглядела на настоятельницу, быть может почуяв слабое место, на котором можно сыграть. Солово пришлось подавить вспышку удивления. Солдаты, услыхав повышенные голоса, непроизвольно вытянули руки по швам.
— Это единственная прихоть, которую я позволяю себе, — продолжала она в порядке объяснения. — Во всем, что вне этого сада, я подчинила Богу свою волю; но сюда я возвращаюсь, чтобы перестроить свои ряды. Господа, я надеюсь, вы оцените эту военную метафору…
Они кивнули.
— Красота утаенная потеряна, — заметила де Маринетти.
— А без ограничений красота пропита и проедена, — возразила настоятельница. — Чувства надлежит укрощать и содержать впроголодь, как льва в парке развлечений.
Адмирал явил искреннее согласие и с удовольствием обратился памятью к тем временам, когда сам был только рабом чувств: до трагедий и опыта, до Марка Аврелия и стоицизма.
Лишь Кромвель казался недовольным победой настоятельницы.
— Я слыхал, что в еврейских писаниях говорится: перед престолом суда каждой душе придется ответить за пропущенные удовольствия.
— За каждое недозволенное удовольствие, — поправила настоятельница. Наемник, цитируй правильно.
— Ну а дозволенное, — весело произнес Кромвель, — различается, если переходить от секты к секте.
Годы и скорбь отделяли настоятельницу от опасной энергии англичанина, и она не могла обвинить его в этой выходке. «Христос, — вспомнила она, находится в каждом человеке… только иногда в неузнаваемом облике».
— Меня радует, — проговорила она, — ваше знакомство со Священным писанием. Как могло мне показаться, Всемогущий не играет чрезмерно большой роли в вашей жизни…
— Тем не менее, конечно, не отвергая Господа, — ответил Кромвель (и все закивали, подчиняясь формальностям века), — нам легче представить Его находящимся где-то вдали. Можно видеть в Нем основу пристойного общественного порядка, но только не руку, управляющую людьми. На мой взгляд, мы можем считать себя сиротами, одинокими в этом мире… ну а раз так, каждый должен идти только своим путем.
Настоятельница явно не была задета, и это только еще больше распалило Кромвеля.
— Если бы я не знала, что Спаситель мой жив и однажды вновь ступит на Землю, жизнь стала бы… невыносимой. У нее не было бы никакого смысла.