Римлянка. Презрение. Рассказы

Моравиа Альберто

Я направилась прямо в большую комнату, где мама еще шила, сидя у стола. Увидев меня, она тотчас же отложила работу и хотела подняться, видно собираясь, как обычно, приготовить мне ужин. Но я сказала:

— Не беспокойся, я уже поела… и, кроме того… у меня в комнате находится человек, ни в коем случае не входи туда.

— Какой человек? — с удивлением спросила она.

— Просто человек, — торопливо сказала я, — но не Джино… Это один синьор.

И, не ожидая новых вопросов, я вышла из комнаты.

Войдя к себе, я заперла дверь на ключ. Джачинти с красным от нетерпения лицом пошел мне навстречу и обнял меня. Он был намного ниже

меня ростом и, чтобы дотянуться до моего лица губами, прислонил меня к спинке кровати. Он пытался поцеловать меня в губы, но мне удалось избежать его поцелуев: я то стыдливо отворачивалась, то отталкивала его как бы в порыве страсти. Джачинти предавался любви с той же жадностью, неразборчивостью, грубостью, с которой накидывался на еду, принимаясь то за одно, то за другое кушанье, как будто боялся, что не успеет вкусить от всех блюд, он был так же ослеплен моим телом, как нынче в ресторане видом пищи. Потом он захотел раздеть меня. Обнажив мое плечо и руку, он снова принялся целовать меня, как будто моя нагота заставила его переменить намерение. Я испугалась, что грубыми движениями он порвет мое платье, и сказала:

— Скорее раздевайся.

Он тотчас же отпустил меня и, усевшись на кровать, принялся раздеваться. Я последовала его примеру.

— А твоя мать все знает? — спросил он.

— Да.

— И что она говорит?

— Ничего.

— Она тебя порицает?

Я не сомневалась, что эти вопросы были для него лишь острой приправой к пикантному приключению. Впрочем, эта черта присуща почти всем мужчинам, и редкий из них не поддается искушению дополнить физическое удовольствие подобными расспросами то ли из любопытства, то ли из сочувствия.

— Она не порицает, но и не одобряет, — сухо ответила я, встав с постели и снимая через голову сорочку, — я вольна поступать так, как хочу.

Раздевшись, я аккуратно сложила свои вещи на стуле, а потом легла на постель, заложив одну руку под голову, а другую вытянула, прикрыв ладонью живот. Не знаю почему, я вспомнила, что в такой же позе лежала та самая языческая богиня с цветной репродукции, которую художник показал маме и на которую я, по его словам, была похожа; я подумала о том, как сильно изменилась моя жизнь с тех пор, и меня вдруг охватила острая тоска. Джачинти так и обомлел, увидев меня обнаженной, совершенная красота линий моего тела, как я уже сказала, не угадывалась под одеждой, он даже перестал раздеваться и уставился на меня, разинув от удивления рот.

— А ну, пошевеливайся, — сказала я ему, — мне холодно.

Он кончил раздеваться и набросился на меня. Его манеры были под стать его внешности, которую я описала достаточно подробно. Добавлю только, что он относился к тому роду мужчин, которые за свои деньги, даже еще не уплаченные, предъявляют слишком большие требования, будто боятся упустить что-то, боятся, что их надуют. Как он ни был увлечен, он отнюдь не забывал о деньгах и не желал остаться в убытке. Вот почему он старался всячески продлить наше свидание и получить сполна все, что, по его мнению, ему полагалось получить. Поэтому он долго подготавливал меня, как музыкант, настраивающий инструмент, и того же требовал от меня. Я же хоть и подчинилась его воле, однако сразу же ощутила скуку и начала трезво, равнодушно и даже с отвращением как будто издали наблюдать не только за ним, но и за собой. Мне так и не удалось почувствовать к нему симпатию, которую я инстинктивно пыталась вызвать в себе в начале нашей встречи; внезапно мной овладели

стыд и раскаяние, и я зажмурила глаза.

Наконец он утомился и откинулся на постель рядом со мной. Он сказал довольным голосом:

— Ты должна признать, что я хоть и не юнец, зато как любовник выше всяких похвал.

— Да, верно, — равнодушно согласилась я.

— Все женщины твердят это, — продолжал он, — и знаешь, как говорится: маленький да удаленький… некоторые мужчины вдвое выше меня, а толку от них никакого.

Мне стало холодно, я села и натянула на нас одеяло. Сочтя мой жест за выражение внимания, он сказал:

— Умница, а теперь я посплю.

Потом свернулся калачиком возле меня и в самом деле заснул.

Я лежала на спине, его седая голова находилась на уровне моей груди. Одеяло прикрывало нас обоих до пояса, и, разглядывая его волосатый торс с дряблыми складками, выдававшими зрелый возраст, я еще сильнее, чем раньше, почувствовала, что лежу с совершенно чужим человеком. Но он спал и поэтому больше не разговаривал, не смотрел и не двигался, словом, никак не проявлялся его малоприятный характер, и спящий он казался лучше, был таким же человеком, как все прочие; исчезли профессия, имя, достоинства и недостатки, рядом со мной находилось лишь ровно дышавшее человеческое тело. Это странно, но, видя, как он сладко спит, я почувствовала к нему почти расположение и потому старалась не шевелиться, чтобы не разбудить его. Я смотрела на убеленную сединами голову, приникшую к моей молодой груди, и почувствовала наконец к нему симпатию, которую так тщетно и долго пыталась в себе вызвать. Меня это обрадовало, и мне стало теплее. На миг мной овладел какой-то восторг, и глаза мои увлажнились. Должна сказать, что как тогда, так и сейчас сердце мое было преисполнено любви и, не зная на кого ее излить, я без колебаний устремляла свои чувства на недостойных людей, лишь бы они не пропали втуне.

Минут через двадцать он пробудился и спросил:

— Долго ли я спал?

— Нет, не долго.

— Чувствую себя великолепно, — сказал он, поднимаясь и потирая руки, — ах, как я себя хорошо чувствую… мне кажется, я помолодел лет на двадцать.

Он принялся одеваться, шумно выражая свою радость. Я тоже начала молча одеваться. Потом, одевшись, он спросил:

— Мне хотелось бы снова повидать тебя, крошка… как это устроить?

— Позвони Джизелле, — ответила я, — мы встречаемся с ней каждый день.

— И ты всегда свободна?

— Всегда.

— Да здравствует свобода!

Потом, открыв бумажник, он спросил:

— Сколько ты хочешь?

— Сколько дашь, — ответила я, а потом откровенно добавила: — Если дашь побольше, сделаешь доброе дело, мне деньги очень нужны.

— Если я тебе и дам много, — ответил он, — то вовсе не для того, чтобы делать доброе дело… никогда этим не занимаюсь… а я делаю это потому, что ты красивая девушка и мне было приятно провести с тобой вечер.

— Как знаешь, — пожав плечами, ответила я.

— Все имеет свою цену, и за все нужно платить сообразно этому правилу, — продолжал он, вытаскивая деньги из бумажника, — добрые дела — это чушь… ты обладаешь достоинствами, с которыми не сравнятся, скажем, достоинства Джизеллы… и справедливость требует, чтобы ты получила больше, чем Джизелла… добрые дела тут ни при чем… теперь разреши дать тебе один совет: никогда не говори: «сколько дашь»… Пусть так говорят разносчики… Когда я слышу «сколько дашь», я невольно даю меньше, чем нужно.