Римлянка. Презрение. Рассказы
Шрифт:
— Джизелла очень славная девушка.
Он скривил рот и ответил:
— Да, недурна, у нее прекрасная фигура.
— Неужели она вам несимпатична?
— Я считаю, — заявил он, шагая рядом со мной и сильно сжимая мою руку высоко, почти под мышкой, — что не обязательно быть симпатичным, а каждый должен хорошо знать свое дело… например: машинистке не обязательно быть симпатичной, она должна быстро и без ошибок печатать на машинке… а такая женщина, как Джизелла, должна уметь исполнять свои обязанности, то есть сделать приятными те час или два, которые я провожу в ее обществе, симпатичной она может и не быть… а Джизелла плохо знает свое дело.
— Почему?
— Потому что думает только о деньгах… и все время боится, что ей мало заплатят или совсем не заплатят… я, конечно, не требую, чтобы она меня любила, но такова уж ее профессия, женщина должна вести себя так, будто действительно любит меня, и создавать полную иллюзию любви… я ведь за
Мы дошли до ресторана, шумного, битком набитого народом, который был под стать Джачинти; здесь собирались коммивояжеры, биржевые маклеры, коммерсанты, промышленники. Джачинти прошел вперед, отдал пальто и шляпу мальчику и спросил:
— Мой столик свободен?
— Да, синьор Джачинти.
Столик стоял возле окна. Джачинти сел и, потирая руки, спросил:
— Ты любишь вкусно поесть?
— Думаю, что да, — ответила я смущенно.
— Хорошо, это мне нравится… за столом надо есть… Джизелла, например, никогда не хотела есть… говорила, что боится располнеть… все это глупости: каждому делу свой час… за столом надо есть.
Он, видно, был сильно зол на Джизеллу.
— Это же правда, — нерешительно заметила я, — кто много ест, тот полнеет… а некоторые женщины не хотят полнеть.
— И ты относишься к категории таких женщин?
— Я нет… но говорят, что я и так слишком полная.
— Не обращай внимания, это все из зависти… ты как раз в норме, уж я-то разбираюсь в таких вопросах. — И он по-отечески погладил мою руку, будто хотел меня успокоить.
Подошел официант, и Джачинти сказал:
— Первым делом уберите эти цветы, они маячат перед глазами… а потом принесите, как всегда… понятно, а? Да поскорее.
И, обращаясь ко мне, добавил:
— Он знает меня и мой вкус… пусть действует сам… увидишь, жаловаться не придется.
И действительно жаловаться мне не пришлось. Все блюда, что нам подали, были вкусны, хотя и не очень изысканны, зато всего было много. Джачинти ел с аппетитом и увлечением, крепко сжимая нож и вилку в руках, он не глядел на меня и молчал, будто находился здесь один. Он был так поглощен едой, что забыл даже о своей пресловутой солидности, ел быстро, как будто боялся, что не успеет насытиться и останется голодным. Он жадно хватался за все разом, запихивал в рот кусок мяса, левой рукой отламывал хлеб и откусывал его, правой наливал себе в бокал вина и начинал пить, еще не прожевав пищу. Все время он причмокивал, переводил глаза с одного предмета на другой и каждый раз встряхивал головой, словно кот, ухвативший слишком большой кусок. Я же, хотя и не страдала отсутствием аппетита, не хотела есть. Впервые я готовилась отдаться мужчине, которого не только не любила, но даже не знала, поэтому я внимательно рассматривала его, стараясь разобраться в своих чувствах и представить себе, как выпутаюсь из положения. Позднее я уже не рассматривала так тщательно внешность мужчин, с которыми имела дело, вероятно потому, что нужда, толкавшая меня на это, научила с первого же взгляда находить в каждом из них что-то хорошее и приятное, чтобы сделать хотя бы более или менее сносными наши интимные отношения. Но в тот вечер эта профессиональная уловка, а именно: с самого начала найти хоть что-нибудь приятное в человеке и тем самым скрасить вынужденную близость, была мне еще неизвестна, и я, можно сказать, инстинктивно и бессознательно искала выхода. Я уже сказала, что Джачинти был недурен собой, и, пока он молчал и не распространялся о чувствах, которые его волновали, он мог показаться даже красивым. Это уже кое-что значило, так как любовь главным образом вызывается физическим влечением; однако мне этого было мало, потому что я никогда не могла не только любить, но даже просто хорошо относиться к мужчине только из-за его приятной наружности. Обед кончился, и прожорливый Джачинти, удовлетворив свой необузданный аппетит и громко рыгнув несколько раз, снова принялся болтать; я заметила, что в нем не было ничего, что могло бы хоть чуть-чуть понравиться мне, я по крайней мере не могла обнаружить в нем ничего приятного. Он не только все время говорил о себе, о чем меня, впрочем, предупредила Джизелла, но вообще был очень несимпатичен, на редкость самодоволен, рассказывал длинные, нудные истории из своей жизни, которые не делали ему чести и как раз подтверждали мое первое, но слишком лестное о нем впечатление. Ничто, решительно ничто не нравилось мне в нем, а те черты характера, которые он считал своими достоинствами, особенно выхваляясь ими, казались мне непростительными недостатками. Позднее, правда довольно редко, я встречала подобных мужчин, они ничего из себя не представляли, и при всем желании в них нельзя было обнаружить то, что могло бы вызвать расположение к ним; я всегда удивлялась, как такие люди живут на свете, и спрашивала себя, не моя ли тут вина, что я не умею с первого взгляда открывать в людях достоинства,
Джачинти говорил беспрерывно, однако он был не настолько туп, чтобы не заметить мою рассеянность и печаль.
— Крошка, почему мы грустим? — неожиданно спросил он.
— Нет, нет, — покачав головой, поторопилась ответить я.
Я чуть было не поверила в его напускную искренность, мне захотелось вдруг поделиться с ним моими переживаниями и рассказать хоть немного о себе после того, как я столько времени выслушивала его.
— Так-то лучше, — проговорил он, — а то грустные девушки мне не нравятся… и потом, я тебя не для того пригласил, чтобы ты грустила… может быть, у тебя и есть на то причины, не стану спорить, но, пока ты находишься со мною, оставляй свою грусть дома… Я ничего не желаю знать о твоих делах, не желаю знать, кто ты, что с тобой стряслось и все такое прочее… эти вещи меня не интересуют… между нами существует договор, хоть и не в письменном виде… я обязуюсь платить тебе определенную сумму денег, а ты за это обязана скрасить мне вечер… все остальное не в счет.
Он проговорил все это серьезным тоном и даже чуть-чуть раздраженно, очевидно поняв, что я не проявила должного интереса к его россказням. Стараясь скрыть чувства, бушевавшие во мне, я непринужденно ответила:
— Вовсе я не грущу… но здесь очень дымно и шумно, даже голова немного кружится.
— Хочешь, уйдем? — озабоченно спросил он.
Я ответила утвердительно. Тотчас же он подозвал официанта, расплатился, и мы вышли. Когда мы очутились на улице, он спросил:
— Пойдем в какую-нибудь гостиницу?
— Нет, нет, — быстро ответила я. Меня пугала необходимость предъявлять документы, и, кроме того, я уже давно все решила. — Поедем ко мне.
Мы взяли такси, и я назвала свой адрес. Как только машина тронулась, он обнял меня и стал целовать в шею. И тут вдруг я поняла, что он изрядно выпил и, наверно, пьян. Он повторял все время слово «крошка», так называют детей, а в его устах это слово раздражало меня, казалось смешным, пошлым. Сперва я позволяла ему ласкать меня, а потом, показывая на спину шофера, сказала:
— Давай немного подождем, пока не приедем, хорошо?
Он ничего не ответил, а только тяжело откинулся на спинку сиденья, лицо его исказилось, как будто его внезапно поразил тяжелый недуг, потом сердито пробормотал:
— Я плачу шоферу за то, что он меня везет, а не за то, чтобы он следил, чем я занимаюсь в машине.
Он был глубоко убежден, что деньгами, а особенно его собственными, можно заткнуть рот кому угодно. Я ничего не ответила, и весь остаток пути мы сидели неподвижно, не прикасаясь друг к другу. Свет уличных фонарей, проникавший сквозь окна машины, на мгновение освещал наши лица и руки, потом снова наступала темнота, и я удивлялась, что рядом со мной сидит мужчина, о существовании которого несколько часов тому назад я даже и не подозревала, а вот теперь я везу этого человека к себе домой и должна буду отдаться ему, словно он мой возлюбленный. За этими мыслями я и не заметила, как мы приехали. Я очнулась и с удивлением огляделась, машина остановилась на знакомой улице у ворот нашего дома.
На темной лестнице я предупредила Джачинти:
— Прошу тебя, не шуми, я живу вдвоем с мамой.
Он ответил:
— Будь спокойна, крошка.
Поднявшись на площадку, я открыла дверь своим ключом. Джачинти стоял за моей спиной, я взяла его за руку и, не зажигая света, повела через переднюю в свою комнату, которая находилась сразу же налево. Я прошла вперед, зажгла лампу возле кровати и окинула как бы прощальным взглядом свою спальню. Попав в чистую комнату с новой мебелью, Джачинти, боявшийся, очевидно, увидеть нищету и грязь, облегченно вздохнул и, сняв пальто, бросил его на стул. Я попросила подождать меня и вышла.