Римлянка. Презрение. Рассказы
Шрифт:
Я откинула простыню, поднялась и пошла в ванную. Джино остался в постели.
Ванна была полна теплой голубоватой воды, и я с удовольствием глядела на нее, так же как на белый кафель и блестящие краны. Я встала в ванну, а потом потихоньку погрузилась в теплую воду. Вытянувшись во весь рост, я закрыла глаза. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Джино, как видно, переваривал мои слова и старался что-нибудь придумать, чтобы меня не потерять. Я улыбнулась про себя, представляя, как он утопает в широкой двухспальной постели, я так и видела его вытянутое лицо, на которое мое известие подействовало, как оплеуха. Но я улыбнулась отнюдь не злорадно, а просто как улыбаются чему-то смешному, что нас совершенно не касается. Я ведь не сердилась на него, а питала к нему какое-то расположение даже теперь, когда до конца узнала его. Потом я услышала его шаги, он, вероятно, одевался. Немного погодя он заглянул в дверь и посмотрел на меня жалкими, как у побитой собаки, глазами, все еще не решаясь войти.
— Итак, мы больше не увидимся, — наконец произнес он дрожащим
Я поняла, что он в самом деле любил меня, как умел, однако не настолько, чтобы отказаться от обмана и лжи. Я вспомнила Астариту, который тоже по-своему любил меня. Намыливая плечо, я ответила:
— Почему не увидимся? Если бы я не хотела видеть тебя, я не пришла бы сегодня… будем встречаться, но не так часто, как раньше.
Очевидно, мои слова вернули ему мужество. Он вошел в ванную и спросил:
— Хочешь, я тебе помогу?
Я невольно вспомнила маму, ведь она тоже отказалась от своей материнской власти, а старается лишь угодить и услужить мне. Я сухо ответила:
— Пожалуйста… потри мне спину, а то мне самой неудобно.
Джино взял мыло и губку, я встала, и он намылил мне спину. Я смотрелась в зеркало, которое висело как раз напротив, и мне казалось, что я та самая синьора, которой принадлежат все эти красивые вещи. Должно быть, и она стоит вот так перед зеркалом, а горничная, такая же бедная девушка, как я, намыливает и купает ее, стараясь не поцарапать кожу. Как, наверно, приятно, подумала я, когда за тобой ухаживают, ты стоишь спокойно, лениво и смотришь, как кто-то услужливо и проворно вертится вокруг тебя. Мне снова в голову пришла та простая мысль, которая появилась у меня, когда я впервые попала на эту виллу: обнаженная, без своих вечных лохмотьев я выглядела ничуть не хуже хозяйки Джино. И все же мне выпала иная судьба. Я с раздражением сказала Джино:
— Ну хватит, хватит…
Я вышла из ванны. Он взял махровую простыню, накинул мне на плечи, и я закуталась в нее с головы до ног. Джино попытался обнять меня, вероятно желая проверить, не оттолкну ли я его, и я, вся закутанная в белую простыню, разрешила ему поцеловать меня в шею. Потом он молча начал вытирать меня и делал это с таким старанием и ловкостью, как будто только этим и занимался всю жизнь, а я, закрыв глаза, опять представила себя госпожой, а его — горничной. Он принял мою пассивность за уступку, и вдруг я почувствовала, что он ласкает меня. Тогда я оттолкнула его и, сбросив простыню, на цыпочках прошла в комнату. Джино остался в ванной, чтобы спустить воду.
Быстро одевшись, я стала ходить по комнате, разглядывая вещи. Я остановилась у туалетного столика, уставленного черепаховыми и золотыми безделушками. В одном углу среди щеток и флаконов я заметила золотую пудреницу. Я взяла ее в руки и стала разглядывать. Пудреница была тяжелая и массивная, четырехугольной формы, а на месте запора был вправлен большой рубин. На меня вдруг что-то нашло, нет, это был не соблазн, а какое-то откровение: отныне я способна на все, даже на воровство. Я раскрыла свою сумочку и опустила туда тяжелую пудреницу, которая сразу же скользнула на дно, где лежали мелочь и ключи от дома. При этом я испытывала чувственное удовольствие, которое мало чем отличалось от того, что я переживала, когда получала деньги от любовников. По правде сказать, я и сама не знала, зачем мне нужна эта дорогая пудреница, которая так не подходила ни к моей одежде, ни к моему образу жизни. Никогда я не смогу воспользоваться ею, это я твердо знала. Но, украв пудреницу, я, очевидно, подчинилась той логике, которая отныне определяла все мои поступки. Кто сказал «а», тот должен сказать и «б», подумала я.
Джино вошел в комнату и с лакейской аккуратностью прибрал постель и поправил все, что, как казалось ему, стояло не на месте.
— Ну, пойдем скорее, — презрительно сказала я, видя, как он тревожно оглядывается вокруг, желая убедиться, все ли в порядке, — не бойся, хозяйка ничего не заметит… на сей раз тебя не выгонят.
Лицо Джино после этих слов передернулось, как от боли, и мне стало стыдно, что я произнесла такие злые и к тому же неискренние слова.
Мы молча спустились по лестнице и молча сели в машину, стоявшую в саду. Ночь уже наступила, и, как только машина тронулась и понеслась по извилистым улицам фешенебельного района, я, словно ожидая этого момента, тихо заплакала. Я сама не понимала причины своих слез, но на душе у меня было горько. Я не была создана для того, чтобы обманывать и вымещать свое зло на других, а весь этот день, как я ни старалась собой владеть, обман и злоба не раз проскальзывали в моих словах и действиях. И, плача, я впервые за все это время испытывала настоящий гнев против Джино, ведь это он своим предательством заставил меня пережить те чувства, которым я не любила поддаваться и которые так не соответствовали моему характеру. Всегда я была доброй и кроткой, а с этих пор, вероятно, никогда уже не буду такой; эта мысль приводила меня в отчаяние. Я хотела было спросить у Джино: «Зачем ты так поступил? Как я смогу все забыть и не думать об этом больше?» Но я молчала, слизывая слезы, и встряхивала иногда головой, чтобы они скатились из глаз, таким образом трясут ветви деревьев, когда хотят сбросить на землю самые спелые плоды. Я почти не заметила, как мы проехали через весь город. Машина остановилась, я вышла и, протянув руку Джино, сказала:
— Я тебе позвоню.
Он взглянул на меня с робкой надеждой, которая сразу же сменилась удивлением, так как он увидел мое мокрое от слез лицо. Но он не успел ничего сказать: через силу
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Моя жизнь закрутилась; перед моими глазами мелькали одни и те же лица, и это было похоже на карусель в Луна-парке, которую я видела в детстве из окна своей комнаты и которая радовала мое сердце сверкающими огнями.
Карусель состоит всего лишь из нескольких фигур, и они, сменяя друг друга, все время возвращаются. Под звуки пронзительной, жалобной музыки и звона колокольчиков мимо вас проплывают сначала лебедь, потом кот, автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, а потом снова лебедь, снова кот, снова автомобиль, лошадка, королевский трон, пасхальное яичко, дракон, и так до глубокой ночи. Вот и передо мною мелькали однообразные лица мужчин, б'oльшую часть из них я уже знала, а с некоторыми встречалась впервые, но все они мало чем отличались друг от друга. Из Милана вернулся Джачинти и привез мне в подарок шелковые чулки, мы виделись с ним несколько вечеров подряд. Потом Джачинти снова уехал, и я начала встречаться с Джино по два раза в неделю. Остальные вечера я проводила с мужчинами, одних встречала на улице, с другими меня знакомила Джизелла. Разные это были мужчины: и молодые, и средних лет, и старые; некоторые, симпатичные, вели себя пристойно, а другие, неприятные, смотрели на меня как на вещь, но, раз уж я решила менять любовников, это, в конце концов, не имело значения. Я знакомилась с мужчиной на улице или в кафе, иногда ужинала с ним где-нибудь, а потом приводила домой. Мы запирались в моей комнате, занимались тем делом, ради которого пришел сюда мой случайный гость, разговаривали о том о сем, потом он платил деньги и уходил, а я шла в большую комнату, где меня ждала мама. Если я была голодна, то ужинала и отправлялась спать. Изредка, если было еще не поздно, я снова выходила на улицу и возвращалась в город искать нового клиента. Но иногда по нескольку дней вообще сидела дома и ничего не делала. Я окончательно обленилась, с грустью, но и с каким-то упоением я предавалась вялому безделью, в этом, очевидно, сказалась не только моя жажда отдыха и покоя, но также извечная усталость и бедность мамы и всего нашего рода. Очень часто только вид пустой коробки, где мы хранили свои сбережения, мог заставить меня выйти из дома и прогуливаться по центральным улицам города в поисках клиента, но иногда лень одолевала меня, тогда я предпочитала оставаться дома и занимать деньги у Джизеллы или же посылала маму в магазин, где отпускали товары в кредит.
И все-таки не могу сказать, что такая жизнь была мне неприятна. Очень скоро я поняла, что в моем отношении к Джи-но не было ничего странного и необычного, в конце концов, почти все мужчины чем-нибудь да нравились мне. Не знаю, все ли женщины моей профессии таковы или я обладаю какими-то особыми наклонностями; знаю только, что каждый раз я испытываю нетерпеливое любопытство, жду чего-то необычайного, и только изредка меня постигает разочарование. В молодых мужчинах мне нравились высокий рост, худоба, свежесть, их неопытность и робость, их ласковые глаза, мягкие волосы, яркие губы, мужчины зрелого возраста мне нравились своими мускулистыми руками, широкой, крепкой грудью; их плечи, мышцы живота и ноги несли на себе печать силы и мощи, которая приходит с годами; наконец, старые мужчины тоже нравились мне, потому что они в отличие от нас, женщин, не так быстро покоряются времени и не только сохраняют свою красоту, но приобретают с годами какое-то своеобразное обаяние. Частые встречи и новые знакомства научили меня с первого взгляда определять достоинства и недостатки людей с такой точностью и проницательностью, какие даются только опытом. И кроме того, человеческое тело было для меня неиссякаемым источником таинственного и ненасытного наслаждения, и не раз я ловила себя на том, что, прикасаясь кончиками пальцев к телу одного из своих ночных гостей, я словно хочу заглянуть куда-то вглубь, по ту сторону наших обыденных отношений, понять сущность мужской силы и объяснить себе, почему она меня так притягивает. Но я старалась всячески скрывать эту тягу, потому что мужчины со своим вечным тщеславием могли бы ошибиться и подумать, что я влюблена, а на самом деле никакой любви не было, даже любви в их понимании, а это, скорее, напоминало то благоговение и трепет, которые охватывали меня в храме, когда я исполняла религиозные обряды.
Денег я зарабатывала не так уж много, куда меньше, чем я предполагала. А кроме того, я не умела быть такой жадной и расчетливой, как Джизелла. Я, конечно, считала, что мне должны платить, потому что выбрала себе эту профессию не ради удовольствия, но в силу своего характера я поступила так скорее из-за избытка жизненной силы, чем из корысти, я вспоминала о деньгах только в тот момент, когда надо было рассчитываться, то есть слишком поздно. Меня не оставляло какое-то смутное ощущение, что я предлагаю мужчинам товар, который мне самой ничего не стоит и за который обычно не платят, и я смотрела на эти деньги скорее как на подарок, чем как на заработок. Мне казалось, что за любовь или совсем не следует платить, или уж ни за какие деньги ее не купишь. Я колебалась между такой непритязательностью и такой требовательностью и не могла назвать настоящую цену. Поэтому, когда мне платили много, я выражала чрезмерную благодарность, а когда платили мало, я не чувствовала себя обиженной и не протестовала. Только позднее, наученная горьким опытом, я решилась подражать Джизелле и предварительно договариваться о цене. Но вначале я стыдилась и произносила цифру шепотом, так что многие не могли расслышать и мне приходилось повторять.