Римлянка. Презрение. Рассказы
Шрифт:
— Это я во всем виноват.
— Да нет, — ответила я с досадой, — никто тут не виноват.
— Нет, это я виноват… это я тебя погубил… если бы я не повел себя так в Витербо, все было бы по-другому.
— На сей раз ты ошибаешься, — живо ответила я, — если уж кто виноват, так это Джино… ты тут ни при чем… ты, дорогой мой, взял меня в Витербо силой, а то, что добыто силой, не считается… Если бы Джино не обманул меня, я вышла бы за него замуж, а после обо всем ему рассказала, и все было бы так, как будто мы с тобой и не встречались.
— Нет, я виноват… на первый взгляд кажется, будто это вина Джино… Но в сущности, виноват я.
Он, казалось, ухватился за эту идею, но я понимала: он вовсе не испытывал угрызений совести, наоборот, ему даже приятно было думать, что это он совратил и погубил меня. Больше того, эта мысль не только нравилась ему, она его даже как-то возбуждала; должно быть, она-то и питала его чувства ко мне. Я поняла это впоследствии — не случайно во время наших свиданий он то и дело просил меня подробно рассказывать обо всем, что происходит у меня с моими любовниками. Тут лицо его как-то странно вытягивалось, взгляд становился взволнованным и внимательным, что приводило меня в смущение и наполняло стыдом. И сразу же после этого он набрасывался на меня, шепча грубые, непристойные, оскорбительные слова, которые я не решусь повторять здесь и которые показались бы обидными даже самой развратной женщине. Я никогда не могла понять, как это странное поведение сочеталось с его обожанием, чуть ли не преклонением передо мною, на мой взгляд, нельзя любить женщину и не уважать ее, но в нем любовь уживалась с жестокостью, каждое из этих чувств придавало другому силу и страсть. Иногда я думала, что то непонятное удовольствие, которое он испытывал при мысли, что по его вине я стала падшей женщиной, объясняется его службой в политической полиции, где главное — нащупать у преступника слабое место и, сыграв на этом, запугать его и навсегда обезвредить. Он сам говорил мне, не помню уж, по какому поводу, что каждый раз, когда ему удавалось добиться признания преступником своей вины, он испытывал особое почти физическое наслаждение, подобное тому, какое дает обладание женщиной.
— Преступник похож на женщину, — объяснял мне он, — пока он сопротивляется, он держится гордо… но, стоит ему раз уступить, он превращается в тряпку, и ты можешь делать с ним все что угодно.
Но скорее всего, жестокость и садизм были врожденными чертами его характера, и именно поэтому-то он и выбрал себе профессию полицейского, а не наоборот.
Астарита не был счастлив. Мне казалось, что несчастье его велико и непоправимо, потому что оно было следствием не каких-то внешних причин, а его собственных странностей или извращенности, которые мне трудно было понять. Когда он не заставлял меня рассказывать о моих делах, то обычно опускался на пол у моих ног, зарывался головой в мои колени и иногда на целый час замирал в такой позе. Я же должна была время от времени гладить его по голове, как матери ласкают своих детей. И каждый раз он стонал, а может, даже плакал. Я никогда не любила Астариту, но в эти минуты он внушал мне жалость, ибо я понимала, что он страдает и не существует средств, способных облегчить его муки.
О своей семье он говорил с горечью: о жене, которую ненавидел, о дочерях, которых не любил, о родителях, искалечивших его детство и вынудивших его, еще неопытного юношу, жениться без любви. О своей профессии он почти никогда не говорил. Только раз он сказал с каким-то странным выражением на лице:
— В каждом доме есть полезные, хоть и не всегда чистые, вещи… я как раз похож на такую вот вещь… я — помойное ведро, куда бросают мусор.
Но в общем у меня создалось впечатление, что он считает свою работу честной. В нем было сильно развито чувство долга, и, увидев его в министерстве и разговаривая с ним, я поняла, что он образцовый чиновник — прилежный, скрытный, проницательный, неподкупный и строгий. Однако, числясь в политической полиции, он, по его словам, ровно ничего не смыслил в политике.
— Я просто колесико в большом механизме, — как-то раз сказал он, — мне приказывают, а я исполняю.
Астарита готов был встречаться со мною хоть каждый вечер, но я, как уже говорила, не хотела связывать себя с каким-нибудь одним мужчиной, и, кроме того, он надоедал мне мрачным характером и своими странными выходками, я чувствовала себя с ним скованно, и, хотя он внушал мне жалость, я всякий раз облегченно вздыхала, когда он уходил. Поэтому-то я старалась видеться с ним как можно реже, не больше одного дня в неделю. Безусловно, эти редкие встречи способствовали тому, что его чувство ко мне оставалось страстным и пылким, а если бы я согласилась жить у него, что он мне не раз предлагал, то постепенно он привык бы к моему присутствию и стал бы со временем видеть меня такой, какой я была в действительности: обыкновенной бедной девушкой. Он дал мне номер телефона, который стоял у него на столе в министерстве. Это был секретный номер, его знали лишь начальник полиции, глава правительства, министр и еще несколько важных лиц. Когда я звонила, он тотчас брал трубку, но, узнав меня, начинал заикаться и что-то мямлить, голос его, еще минуту назад ясный и спокойный, менялся до неузнаваемости. Он и впрямь подчинялся и покорялся мне, словно раб. Помню, как-то раз я машинально погладила его по лицу. Он схватил мою руку и с благодарностью поцеловал. После он нередко просил повторить этот жест. Но разве можно ласкать по заказу?
Как я уже говорила, у меня часто не было никакого желания идти на улицу искать мужчину, и я оставалась дома. С мамой мне сидеть не хотелось: несмотря на существующее между нами безмолвное соглашение не говорить о моей профессии, разговор вечно вертелся вокруг этой темы, мы изъяснялись намеками, и обе чувствовали себя неловко, раз уж на то пошло, я предпочла бы говорить обо всем откровенно, без обиняков. И я обычно запиралась у себя, просила маму мне не мешать, а сама ложилась в постель. Мои окна выходили во двор, и сквозь закрытое окно не проникало ни звука. Я дремала, потом вставала, бродила по комнате, занималась какими-нибудь пустяками, например, перекладывала вещи или стирала пыль с мебели. Эти занятия давали толчок моим мыслям, и вокруг меня постепенно устанавливалась атмосфера, отгораживающая меня от всего мира. Я размышляла, углубляясь в самые дебри души, и в конце концов приходила к выводу, что лучше ни о чем не думать, достаточно того, что я вообще живу на свете после стольких разочарований и горьких уроков судьбы.
В эти часы одиночества неизменно наступал момент, когда меня охватывало смятение, и мне начинало вдруг казаться, что я с холодной проницательностью, будто со стороны вижу себя и свою жизнь. Все мои поступки и мысли как бы раздваивались, теряли свой истинный смысл и приобретали какой-то нелепый и непостижимый вид. Я говорила себе: «Я привожу сюда мужчину, который раньше не знал меня, не ждал со мною встречи в этот вечер… мы вступаем в схватку, как два врага, на этой постели… потом он дает мне цветную с печатными знаками бумажку… на следующий день я меняю эту бумажку на еду, одежду и другие вещи». Но эти беспорядочные размышления были только началом, за ними приходило еще большее смятение. Таким образом я пыталась освободиться от мучительного для меня предубеждения, касающегося моей профессии, пыталась внушить себе, что моя профессия, так же как и другие, является совокупностью лишенных смысла поступков. И сразу же после этого отдаленный шум города или же скрип мебели в комнате заставляли меня удивленно оглядываться вокруг, недоумевая, как я сюда попала. Я твердила себе: «Я нахожусь здесь, а могла бы находиться в другом месте… могла бы родиться на тысячу лет раньше или на тысячу позже. Могла бы быть старой негритянкой или белокурым ребенком…» Мне казалось, что я вышла из какой-то бездонной тьмы и скоро снова уйду в такой же безграничный мрак и это мое краткое пребывание на свете ознаменуется лишь нелепыми и случайными поступками. И тогда я начинала понимать, что мое угнетенное состояние проистекало не от того, что я делала, а объяснялось более серьезной причиной, самой жизнью, которую нельзя назвать ни плохой ни хорошей, а лишь печальной и бессмысленной.
У меня по коже пробегали мурашки, я дрожала и чувствовала, как волосы на голове становятся дыбом, мне чудилось, что стены дома, город и весь мир исчезают, а я повисаю в каком-то пустом, черном, безбрежном пространстве, повисаю вот такая, как есть: в этой самой одежде, с этими мыслями, с этим именем и этой профессией. Девушка по имени Адриана повисла в пустоте. Пустота эта казалась чем-то торжественным, страшным и непонятным, и самое печальное зрелище в этой пустоте являю я сама, попавшая сюда в том же виде, в каком по вечерам прихожу в кафе, где меня поджидает Джизелла. Меня не успокаивала мысль, что и другие люди тоже живут и действуют без пользы и без смысла, погруженные в эту пустоту, внутри этой пустоты, объятые со всех сторон этой пустотой. Поражало меня другое, то, что они либо не замечают этого, либо, как часто случается, когда люди совершают одновременно одно и то же страшное открытие, не делятся друг с другом, стараются умолчать об этом.
В такие минуты мне хотелось упасть на колени и молиться; возможно, это объяснялось скорее привычкой, оставшейся с детства, чем ясным, вполне определенным и осознанным желанием. Я не читала обычных молитв, которые в моем смятенном душевном состоянии казались слишком длинными. Я с неистовой силой бросалась на колени, так, что иногда у меня по нескольку дней ныли ноги, и громко, с отчаянием взывала: «Господи Иисусе, сжалься надо мной!» Эти слова не были настоящей молитвой, а скорее магическим заклинанием, которым я надеялась рассеять свое смятение и вновь обрести ощущение реальности. После этого страстного вопля, в который я вкладывала всю силу своего существа, я долго еще лежала оглушенная, уткнув лицо в ладони. Наконец, приходя в себя, я замечала, что ни о чем больше не думаю, опустошена, что я — все та же Адриана в той же комнате; я ощупывала свое тело, почти не веря, что оно реально, и, поднявшись с колен, шла к постели. Я ощущала во всем теле такую усталость и боль, как будто бы на меня только что обрушился град камней. И я мгновенно засыпала.
Это состояние души, однако, не отражалось на моей обычной жизни. Я продолжала оставаться прежней Адрианой, с прежним характером, я все так же приводила в дом мужчин, встречалась с Джизеллой и болтала о пустяках с мамой и другими людьми. И мне иногда казалось странным, насколько та Адриана, которая остается наедине с собою, не похожа на Адриану, окруженную людьми. Но я вовсе не считала, что лишь мне одной приходится испытывать подобное отчаяние и такие жестокие муки. Должно быть, все люди переживают то же самое, хотя бы раз на дню, когда человек чувствует, что его жизнь зашла в страшный, непонятный, нелепый тупик. Однако это сознание не накладывает на них видимого отпечатка. Они так же, как и я, выходят из дома, отправляются по делам и искренне играют свою неискреннюю роль. Эта мысль лишь подтверждала мое убеждение, что все люди без исключения достойны жалости уже за одно то, что живут на свете.