Римлянка. Презрение. Рассказы
Шрифт:
Я подумала, что он, видно, за что-то сердится на свою мать, и спросила:
— Твоя мать чем-нибудь обидела тебя?
— Ничем она меня не обидела, — ответил он, — матери никогда никого не обижают… у кого из нас не было матери?.. А ты любишь свою маму?
— Конечно, а почему ты спрашиваешь?
— Просто так, — сказал он, — не обращай на меня внимания… итак, ты гуляла здесь с мамой…
Голос его звучал не слишком ободряюще и не очень решительно, по я все-таки, отчасти из корысти, а отчасти из расположения к нему, решила продолжать разговор по душам.
— Да, мы гуляли здесь с мамой, главным образом летом, потому что летом в нашем доме буквально
Он остановился и посмотрел в ту сторону. Окна виллы были, к сожалению, закрыты, казалось, что в ней никто теперь не живет. Маленькая вилла, зажатая с двух сторон длинными и низкими домами железнодорожных служащих, показалась мне довольно плохонькой и мрачной, она стала как будто даже меньше, чем раньше.
— Ну, что же было в этом домике?
Теперь я почти стыдилась того, что собиралась рассказать. Однако, сделав над собой усилие, я продолжала:
— Каждый вечер я проходила мимо этого домика, окна всегда были раскрыты, потому что было лето, я уже тебе говорила… и всегда в одно и то же время я видела семью, сидящую за столом…
Я остановилась и внезапно смутившись, замолчала.
— Ну, а дальше?
— Тебе, должно быть, неинтересно, — сказала я, и мне самой показалось, что из-за этого смущения слова мои звучат одновременно и искренне и фальшиво.
— Почему же, меня все интересует.
Я торопливо докончила:
— Ну так вот, я вбила себе в голову, что когда-нибудь у меня самой будет такой домик и я буду жить так же, как живут эти люди.
— А-а, понимаю, — сказал он, — такой домик… немного же тебе надо было.
— По сравнению с нашим домом, — возразила я, — этот особняк вовсе не плох… а кроме того, в таком возрасте всегда бог знает что выдумываешь.
Он потянул меня за руку прямо к особняку.
— Пойдем посмотрим, живет ли там эта семья.
— Да что с тобой? — сказала я упираясь. — Конечно, живет.
— Прекрасно, пойдем посмотрим.
Мы остановились у домика. В густом маленьком саду было совсем темно, в окнах дома и в башенке не горел свет. Мой спутник подошел к ворогам и сказал:
— Вот и ящик для писем… позвоним и увидим, есть ли там кто-нибудь… Однако похоже, что в твоем домике никто не живет.
— Да нет, — ответила я смеясь, — почему же… что это на тебя нашло?
— Попробуем. — Он поднял руку и нажал кнопку звонка.
Я хотела убежать, испугавшись, что кто-нибудь выйдет из дома.
— Давай уйдем, — просила я, — сейчас они выйдут, хороши же мы будем!
— Что скажет мама?.. — твердил он, как припев, а я в это время тянула его за рукав прочь от дома. — Что сделает мама?
— Ты все-таки сердишься на свою маму, — сказала я, прибавляя шаг.
И вот мы очутились возле Луна-парка. Я вспомнила, что, когда была здесь в последний раз, кругом толпилось множество народу, сияли гирлянды разноцветных лампочек, стояли киоски с фонариками, беседки, украшенные цветами, звучала музыка, повсюду царило оживление. Я была немного разочарована, не увидев всего этого. Ограда Луна-парка, казалось, скрывала не место для развлечения, а темный и заброшенный склад строительных материалов. Над зубцами ограды возвышались дуги восьми «чертовых» колес с подвешенными вагончиками, похожими на пузатых жуков, которые, казалось, взлетев в воздух, внезапно застыли. Остроконечные крыши темных беседок съежились, нахохлились и заснули. Можно было подумать, что тут все умерло — так оно и было на самом деле, ведь стояла зима. Площадка перед Луна-парком была мокрая и пустая, один-единственный фонарь слабо
— Летом Луна-парк открыт, — сказала я, — здесь бывает много народу… но зимой он не работает. Куда ты хотел пойти?
— А в то кафе можно?
— По правде говоря, это простая остерия.
— Тогда пойдем в остерию.
Мы прошли через ворота и как раз напротив в нижнем этаже одного из домишек увидели стеклянную дверь, сквозь которую на улицу проникал свет. Как только мы оказались внутри, я сразу же вспомнила, что в этой самой остерии я когда-то ужинала с Джино и мамой и Джино тогда еще поставил на место одного пьяного нахала. За мраморными столиками сидели всего три-четыре человека, они ели, вынимая свои бутерброды из газет, и запивали хозяйским вином. Здесь было холоднее, чем на улице, в воздухе стоял запах сырости, вина и опилок, должно быть, кухонная печь уже погасла. Мы сели за столик в углу, и он заказал литр вина.
— А кто его будет пить? — спросила я.
— Ты разве не пьешь?
— Пью, но очень мало.
Он налил себе полный стакан вина и выпил его залпом, но, видимо, без всякого удовольствия, через силу. Я с самого начала заметила, а этот поступок еще раз подтвердил мои наблюдения, что он все время действует, словно повинуясь какой-то внешней стихии, словно играет какую-то роль, а сам остается безучастным. Мы помолчали, он смотрел на меня своим ясным, пристальным взглядом, а я огляделась по сторонам. Мне вспомнился тот далекий вечер, когда мы ужинали в этой остерии с мамой и Джино, и я не могла разобраться, что я сейчас испытываю — сожаление или грусть. Правда, тогда я была очень счастлива, но слишком наивна. И я подумала, что, должно быть, точно такое состояние охватывает тебя, когда открываешь сундук, который долго оставался запертым, и вместо красивых вещей обнаруживаешь там только пыль да кучу изъеденного молью хлама. Все безвозвратно прошло: не только моя любовь к Джино, но ушла и моя юность с ее несбывшимися мечтами. И насколько это было уже далеко и чуждо мне, доказывал тот факт, что я сознательно и небескорыстно обращалась к своему прошлому, чтобы разжалобить моего спутника. Я снова заговорила:
— Сперва твой друг мне не понравился… но теперь он кажется мне симпатичным… он очень веселый.
Он резко возразил:
— Между прочим, он вовсе мне не друг… а потом, он не такой уж симпатичный.
Меня поразил его жесткий тон, и я нерешительно спросила:
— Ты так думаешь?
Он снова выпил и продолжал:
— Такие остроумные люди — настоящее бедствие… за всем этим остроумием обычно скрывается внутренняя пустота… посмотрела бы ты, каков он у себя в конторе… там он не шутит.
— А что у него за контора?
— Не знаю, кажется, нотариальная.
— Зарабатывает он много?
— Ужасно много.
— Счастливчик.
Он налил мне вина, а я спросила:
— А почему ты водишься с ним, если он тебе неприятен?
— Он мой друг детства, мы вместе учились в школе, а друзья детства всегда такие, — ответил он, усмехнувшись.
Он выпил еще вина и добавил:
— Однако в каком-то смысле он лучше меня.
— Чем же?
— Когда он что-либо делает, то делает это всерьез… а я же сперва хочу что-то сделать, а потом, — его голос внезапно поднялся до фальцета, так что я даже вздрогнула, — когда наступает момент, не делаю… например, сегодня вечером… Он мне позвонил и спросил, не хочу ли я, как говорится, сходить к женщинам… я согласился, и, когда мы вас встретили, я действительно хотел тебя… но, как только мы очутились у тебя дома, мое желание пропало…