Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Никита Павлыч, вы устали, разрешите помочь вам, — предложила Соня.
Старичок протестующе замахал руками, выпачканными черным лаком.
— Ни-ни!.. Инструмент к жизни возвращаю я один… И он это чувствует! И будет жить!
Старый настройщик упрямо тряхнул хохолком и, отступив на шаг, полюбовался своей работой.
— Вот смотрите, как же мы, значит, до войны были богаты и избалованы! Помню, настраивал я этот рояль в тысяча девятьсот сороковом году, а мне директор театра и говорит: «Ну, Никита Павлыч, последний раз вы над этой развалиной возитесь, мы из Москвы новый рояль скоро получим!» Действительно, получили… и стащили вот этого старика, — он нежно и сочувственно провел рукой по роялю, — сюда, в подвал. Нет худа без добра, — старик здесь, под разным мусором, хоть и порядком заржавел, но сохранился. На другой же день, как наши вернулись, я заявил товарищу Соколову: «Жизнь воскресла, а я могу предоставить рояль!» Соколов одобрил: «Действуйте!» И вот я за три месяца по струночке, по молоточку восстановил нашего старика… Прошу послушать, как он звучит. Он сел за рояль и ударил по желтым клавишам старыми, узловатыми пальцами. Густой и чистый аккорд гулко проплыл под нависшими сводами подвального зала с длинными рядами простых скамей, пахнущих свежей сосной.
— Еще! — умоляюще сказала Маня.
Никита Павлович заиграл вальс, раскачиваясь в такт и блаженно поднимая белые брови.
— Давай, ребята, хоть сейчас музыку послушаем! — раздался громкий голос.
Это Виталий Банников, держа метлу на плече, пыльный и взъерошенный, вошел в боковую дверь, как всегда предводительствуя гурьбой подростков.
— Шш… не галдите! — сердито зашипела на них Маня.
Виталий подошел вплотную к эстраде и облокотился на нее продранными локтями. Когда настройщик перестал играть и запер рояль, Виталий произнес с жалобной издевкой:
— Ну что же вы, Никита Павлыч, удовольствия нас лишаете? Сейчас только и послушать… а то ведь нашей компании придется на улице торчать, мы же билетов не получили…
Он задирал и гримасничал, глядя на девушек злыми, усмехающимися глазами.
— Здесь, ребята, в этом чудном зале, — он фыркнул, — будут счастливцы сидеть…
— Довольно молоть! — сердито крикнула Маня. — Что, по-твоему, весь город может здесь разместиться?
— Не может, конечно, — бросил Виталий, дернув плечом. — А вот вы обе… — он кивнул в сторону Сони, всем видом своим показывая ей: «А я тебя не боюсь!» — вы обе, однако, билеты получили!
— Билеты получили в первую очередь те, которые план выполнили! — опять отрезала Маня. — Не мешай работать!
Она сердито отмахнулась от Виталия и другим тоном сказала Соне:
— Сейчас скатерть будем расстилать!
— А мы пойдем площадь подметать! — хохотнул Виталий и вдруг, сделав ручкой в сторону девушек, вышел из залы, под дружный хохот всей «неприкаянной команды».
Натягивая и прикрепляя кнопками к столу кумачовую красную скатерть, Маня успокоительно сказала Соне:
— Брось расстраиваться из-за этого закорючки. Эх, даже побледнела вся…
— Он не меня только задевал сегодня, а достоинство комсомола, — дрожащими губами ответила Соня.
— Да черт с ним совсем! — презрительно и беспечно сказала Маня. — Не хочется мне праздничное настроение портить, а то бы я этому задире сказала ласковые слова… Из всего семейства Банниковых только одна Тамара на верном пути…
— Ой, посмотри, Маня!.. — шепотом перебила подругу Соня и оторопелым жестом показала перед собой.
В зал вошла Павла Константиновна, а рядом с ней шел Виталий Банников. Приостановившись, Павла Константиновна о чем-то спрашивала его, а он, обратив к ней худенькое, детски-покорное лицо, что-то тихо отвечал. Потом Павла Константиновна покачала головой, опять что-то сказала Виталию и материнским жестом пригладила ему волосы.
Соня, пораженная этой неожиданной сценой, в полном смятении встретила устремленный на нее ласковый взгляд Павлы Константиновны.
— Вот, дорогой наш комсомол, — мягко и неторопливо начала Павла Константиновна, как почудилось Соне, не замечая растерянного ее молчания, — особенно вам, заводским людям, просто непочатый край работы с такими вот, как Виталий Банников.
Она кивнула в ту сторону и удивленно пожала плечами:
— А он уж исчез!
«Исчез потому, что не хочет подойти ко мне!» — с горькой обидой подумала Соня.
— Я вас давненько не видела, милые мои, — сказала Павла Константиновна и, по давней своей учительской привычке, положила сухонькие, легкие руки на плечи девушек. — Ну, рассказывайте, как вы живете?
Павла Константиновна спрашивала, глядя на своих бывших учениц внимательными темнокарими глазами, выражение которых девушки с первых своих школьных лет умели распознавать.
Соня, отвечая на вопросы, старалась добросовестно рассказать как о самом важном и интересном, так и о разных мелочах заводской жизни. Но она заметила, что глаза Павлы Константиновны щурятся и помаргивают.
«Она поняла, что я что-то скрыла от нее», — подумала Соня, и смутное чувство недовольства собой, обида на Виталия, забота о чем-то не сделанном ею — все это, как глухая боль, приступило к сердцу.
— Что с тобой? — озабоченно спросила Павла Константиновна. — Не простыла ли ты?
— Нет, Павла Константиновна, это просто так. Мы сегодня завертелись немножко… — сказала Соня, опустив глаза.
— Ну, ну! — улыбнулась Павла Константиновна. — Ты заходи-ка ко мне в горком почаще. Поговорим по душам.
— Спасибо, Павла Константиновна, — смутилась Соня.
Зал между тем уже шумно и голосисто заполнялся людьми.
У входов то и дело раздавались голоса Игоря-севастопольца и Сережи:
— Товарищи, предъявляйте билеты! У кого нет билетов, просим тех выйти на площадь… и, пожалуйста, не беспокойтесь: репродукторы проверены, будут работать что надо: Все отлично услышите…
— Товарищи командиры, просим вас проходить в первые ряды!..
Первые ряды скоро запестрели орденскими ленточками, засияли орденами и медалями. Вместе с несколькими генералами и офицерами разных войсковых частей пришло немало и молодых бойцов, на гимнастерках которых тоже празднично поблескивали ордена и медали. Командиры и солдаты зенитных батарей, густо зеленея круглыми котелками защитных касок, со сдержанным шумком рассаживались на места. Рабочие, работницы, техники и инженеры Кленовского завода, работники городских учреждений, переговариваясь и здороваясь друг с другом, оглядывали зал, румяный от алых полотнищ и знамен. По залу носился смешанный запах хвойных гирлянд, свежей краски, добротных армейских сапог, солдатского сукна и тот особый, скромный аромат праздничного обихода и чистоты, который, казалось, напоминал каждому: «Вспомните только, из какого запустения все это создано!»
Из Москвы по радио передавался симфонический концерт. Разноголосый гул голосов, шарканье ног, хлопанье дверей обволакивали музыку простой, волнующей мелодией возрожденной жизни. Среди этого шума и музыки, как бы порхающей вокруг незримыми теплыми вихрями, сидела Соня и оживленно разговаривала с Маней. В считанные минуты, которые еще оставались до всеми ожидаемого часа, Дмитрий Никитич много раз успел оглядеть Соню, все заметить и запомнить. Суконная кофточка брусничного цвета бросала розоватый отсвет на склоненное лицо девушки, на ее маленькое ушко, выглядывающее из-под приспущенных волос. Как и прежде, она причесывалась на прямой пробор, но уже не полудетские, подвязанные возле ушей косы, а мягкий узел русых волос плотно и красиво лежал у нее на затылке.