Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Едва отец и дочери Челищевы, вернувшись с праздничного вечера домой, вошли в переднюю, их встретил громкий, будто помолодевший голос матери:
— Свет, свет!.. Милые мои… свет!
Лампочка, словно звезда, сияла над столом, украшенная абажуром в виде тюльпана, сшитым наскоро из куска шелка.
— Прелесть какая! Чудо! — взвизгнула Надя и закружила мать.
— Уж мы любовались, любовались! — рассказывала няня. — А вначале, батюшки, что было… Ведь мы не знали, когда это будет.
— Сижу я, штопаю белье у коптилки… — почему-то блаженно-плачущим голосом начала Любовь Андреевна, — и думаю: «Боже ты мой, как трудно даже белое разглядеть при этом жалком свете…» И вдруг… как в сказке… в глаза мне ударил свет! Я вскрикнула, себе не верю, плачу от радости… а лампочка горит себе и горит, подумайте!
— А я потом, уж когда мы отошли немножко, — вступила опять в беседу няня, — вспомнила и говорю: «А ведь Сонечка-то наша об этом знала, — помните, Любовь Андреевна, как она за обедом-то поперхнулась, а мы еще, как маленькие, принялись хохотать…»
— Я знала, знала! — засмеялась Соня. — Но я хотела, чтобы это был сюрприз для вас с мамой!
«Это все Артем постарался», — подумал Челищев, и ему захотелось крепко пожать руку молодого уральца.
— Вот и встретили праздник, встретили! — повторяла Любовь Андреевна, и все, радуясь, глядели на скромную лампочку, которая разливала на стены, на лица, на всю жизнь свой чистый, победный свет.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ВСТАВАЙ, НАШ ГОРОД!
В первое же воскресенье после Октябрьского праздника Соня поднялась еще затемно. В доме было тихо, только в передней сухо пощелкивали дрова в печке.
Няня, обвязавшись крест-накрест шалью, возилась у плиты.
— Ой, Сонюшка, уж и мороз нынче! — зашептала она. — Хуже нет, когда холодище на голой земле…
— Ничего, нянечка, разомнемся.
— А может, без тебя обойдутся…
— Что ты, что ты! Я же секретарь комсомола, я вчера всю нашу молодежь призывала на воскресник — и вдруг я останусь дома…
— Да уж так оно и выходит: назвался груздем — полезай в кузов… Надежду-то будешь будить?
— Обязательно.
Василий Петрович Орлов и Иван Степанович Лосев пришли к «своей» разрушенной коробке раньше всех других. Они выбрали «для начала, по-стариковски», как говорил Василий Петрович, небольшой одноэтажный дом с наполовину сохранившейся кирпичной кладкой.
— Смолоду я кузнечные печи клал, а на старости лет вот и каменщиком заделаюсь, — сказал Лосев, простукивая ломиком срезанный наискось угол кирпичной стены.
— Вот эти два верхние ряда скинем, а дальше кирпичи сидят крепко, — произнес Василий Петрович.
Некоторое время они работали молча. Руки Ивана Степановича двигались мерно и быстро, но синие глаза его смотрели невесело.
— Что задумался, Иван Степаныч? — спросил наконец Орлов.
— Задумаешься! — вздохнул Иван Степанович и кратко рассказал, чем его озаботило письмо, полученное вчера из дому.
Зять его, бывший танкист, капитан Сергей Панков, тяжело раненный, в прошлом году-вышел из строя. Много томления и хлопот было с ним, пока он уверился в том, что жена его Таня, младшая дочь Ивана Степановича, продолжает любить его, инвалида.
Выйдя из госпиталя, Сергей Панков стал преподавать историю в средней школе. И вот, когда после многих страданий жизнь молодой семьи понемногу вошла в колею, у Сергея открылись раны, его опять положили в госпиталь.
— А уж если Сергей в госпитале, дочь моя Татьяна и сынок ее душой страждут, сна, аппетита лишаются. Вот и пишет мне жена, что дома опять все впереверт пошло!.. Эх-х!
Иван Степанович помотал головой и с силой вдвинул кирпич в подогретую цементную массу, приставил другой, третий, заровнял и пошел все дальше, вплоть до того места, где разрушенная стена круто обрывалась.
Василий Петрович некоторое время тоже работал молча, но его не удовлетворила беседа, завершившаяся горестным восклицанием Ивана Степановича.
— Та-ак… — наконец раздумчиво протянул он. — И как же ты решил, Иван Степаныч?
— А так вот и отпишу своим: «Держитесь пока без меня, потому что уехать мне сейчас из Кленовска никак невозможно. Уеду я отсюда только тогда, когда кузнечный цех пустим в ход… Что обещал, то и выполню».
Старики закурили от костерка, присели на край фундамента и некоторое время дымили молча. Потом Иван Степанович, хмуро морщась от ветра, произнес:
— Д-да… Работы тут, как говорится, еще тьма-тьмущая. Робь с утра до ночи, а забота все будет на загривке сидеть. Когда-то все это запустенье в норму придет…
— Придет, — спокойно отозвался Василий Петрович. — Многое даже еще лучше будет, чем было, — уж я тебе на Урал обо всем потом отпишу.
— Староваты вот только мы с тобой, Василий Петрович. Ясно, многого уж не увидим.
— Ну и что из того! А я думаю, что человеку важно, чтобы он не как гнилушка потух, а в общем деле, как боец, если уж на то пошло, закончил свою жизнь…
— Этак-то дай бог всем помирать, Василий Петрович.
— То-то! Однако, Иван Степаныч, мы с тобой начали за здравие, а кончаем за упокой. Разделаем же мы с тобой домик, будешь потом у себя на Урале рассказывать, как город Кленовск к жизни возвращал.
Большая группа молодежи с комсомольским бюро в полном составе, а также кое-кто из старшего поколения во главе с тетей Настей пришли еще до света к развалинам Дома специалистов на Ленинской улице.
Пока разжигали костры для подогрева, занялся мутный рассвет.