Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Кто-то позади тронул Соню за плечо. Она подняла голову, повела длинной, как стебель цветка, темной бровью, вскинула ресницы, улыбнулась глазами и губами, что-то ответила, не подозревая, сколько свежести и красоты в каждом ее движении и взгляде.
Пластунов увидел, что Соня подняла голову, и еще упорнее, притягивая к себе ее взгляд, стал смотреть на нее. Но она глядела совсем в другую сторону и не замечала его.
Голос Соколова, раздавшийся совсем рядом, вывел Пластунова из задумчивости. Дмитрий Никитич приказал себе: «Ну, довольно… хватит с тебя, чудак!»
Радио вдруг замолкло. Сотни людей, глядя на черный диск, замерли на своих местах, боясь нарушить эту чуткую, полную ожидания тишину. Откуда-то из глубины донесся шум, напоминающий всплески большой волны, и сразу же в зал словно хлынул шум морского прибоя: в московском зале гремели рукоплескания и ликующие крики «ура».
— Сталин… Сталин… — единым широким дыханием пронеслось по рядам тесно сидящих людей.
Все встали, рукоплеща, сливая звуки аплодисментов и голосов с торжественным шумом далекого и вместе с тем близкого московского зала, где сейчас тысячи людей видят Сталина и ждут его слова.
В прибой голосов ворвалась пронзительная трель звонка. Потом опять наступила тишина, и голос Сталина произнес:
«Товарищи! Сегодня народы Советского Союза празднуют 26-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции».
— О! — выдохнул Ян Невидла в порыве небывалого счастья.
А Маня, поглядев ему в глаза, только гордо кивнула, как будто бы одной ей он был обязан тем, что находится здесь и слушает Сталина. Да он и не стал бы с ней спорить: ему всегда казалось, что все, что она делала, было удивительно верно и необходимо. Эта русская девушка, здоровая, с сильной и гибкой фигурой спортсменки, не только очаровывала его всем своим бесконечно прелестным и насмешливым обликом, но и безо всяких усилий подчиняла своему влиянию.
Ян Невидла слушал, как Сталин докладывал о победах Красной Армии и переломном моменте войны, и удивлялся про себя, как просто говорит этот великий человек, о котором знают люди во всех уголках земного шара.
Скоро Яну стало ясно, что все, что Сталин рассказывал народу о наступлении Красной Армии, о поражении гитлеровских войск, о немецких потерях, имело самое близкое отношение к жизни Яна Невидлы.
«У меня вообще никакой жизни уже не было бы, я давно валялся бы трупом где-нибудь при дороге, если бы не перешел к русским. Только Красная Армия может быстро закончить эту страшную войну, только Сталин, только Красная Армия могла устроить фашистам сталинградский котел!.. А что мы еще увидим впереди!..»
И Ян Невидла благодарным взглядом посмотрел на портреты Ленина и Сталина и на красные знамена в зале.
…«Можно с полным основанием сказать, что самоотверженный груд советских людей в тылу войдет в историю, наряду с героической борьбой Красной Армии, как беспримерный подвиг народа в защите Родины…» —
и едва прозвучали эти слова Сталина, как в огромном московском зале загремела буря рукоплесканий.
Ольга Петровна из второго ряда отлично видела лицо Соколова. Он аплодировал, сложив большие руки коробочкой, а его черные глаза, быстро и весело оглядывающие множество лиц, ярко блестели.
Ольга Петровна вдруг привстала на цыпочки, звонко крикнула: «Ур-ра-а!» — и сильнее захлопала в ладоши. Соколов обернулся в ее сторону. А она еще выше подняла руки и забила в ладоши из всей силы, как ребенок смеясь от счастья.
В зале становилось все жарче и душнее. Пластунов, сидевший в президиуме ближе всех к выходу, спустился по лесенке с эстрады в сени, потом поднялся на улицу и остановился.
На Театральной площади стояла густая толпа, которая живой рекой растекалась в протоки близлежащих кварталов. Под лунным небом лица людей, поднятые вверх, к черному репродуктору, светились бледным, отраженным светом. Слышно было, как земля тихонько гудела под осторожным топотом тысяч человеческих ног, — бесснежный, каленый мороз все крепче забирал к ночи, но никто не уходил, люди жались друг к другу, устремись жадным взглядом вперед, вверх, к чернеющему в высоте колоколу радио, откуда широко и спокойно раздавался голос Сталина.
Немного спустя Пластунов заметил, что в разных местах среди развалин, словно длинные мечи, подпирающие небо, тонко чернели стволы зениток, которые придавали особую, суровую торжественность этому праздничному вечеру.
Почувствовав, что кто-то смотрит на него, Пластунов обернулся. Из-под железной каски белозубо улыбалось ему костистое лицо Феди-зенитчика.
— Что? Держите небо, товарищи зенитчики? — шепотом спросил Пластунов.
— Держим небо, товарищ парторг! — торжественным шепотом ответил Федя.
— Ив небе все в порядке? — пошутил Пластунов.
— Да только «он» посмей! — и Федя угрожающе поднял кулак.
Вдруг толпа на площади всколыхнулась веселым и шумным смехом.
«Вступая в войну, — говорил Сталин, — участники гитлеровского блока рассчитывали на быструю победу. Они уже заранее распределили кому что достанется: кому пироги и пышки, кому синяки и шишки».
— Сейчас они, гады фашистские, где-нибудь как раз эти синяки и шишки получают, — крикнул большебородый старик в заплатанном полушубке и драповой кепке, похожей на большой гриб, разбухший от дождей.
Женщина неопределенного возраста согласно кивнула старику и засмеялась так звонко и заразительно, будто была она совсем молодая и будто не жалкое старье, а новая, красивая одежда была на ней.
— Конец фашисту уже виден, дедушка!
«Сколько пережили все эти люди, — думал Пластунов, — потеряли родных и близких, разорились… но человек стоит на родной своей советской земле — и вот, смеется над фашистами! И как смеется, черт возьми… так смеются только богатыри и счастливцы! Можно остаться одиноким, без любви и личного счастья, с советским человеком могут произойти разные беды, но никто не сможет вырвать из его души наивысшее его счастье — сознание кровной связи его с Родиной. Спроси сейчас любого — и он ответит, что мы победим!»
Пластунов спустился вниз, в так называемый зал, которому еще предстояло некоторое время называться этим громким именем. Все здесь показалось парторгу еще ярче и значительнее: огни десятков лампочек, знамена гвардейских дивизий на трибуне, красные полотнища на стенах. На лицах людей Пластунов здесь, в освещенном помещении, еще яснее видел выражение того наивысшего человеческого счастья, о котором он только что думал под вечерним ноябрьским небом.
«Пусть некоторые люди, — думал он, — по молодости и неопытности могут даже не сознавать ясно этого счастья, но все равно оно помогает им, потому что оно есть, оно существует…»