Родина
Шрифт:
— Игорь поступил по-настоящему, по-комсомольски. Он обдумал вопрос широко, понял его пользу для общего дела.
— Каждая бригада хотела бы иметь Таню Панкову, — вполголоса сказал кому-то Сережа.
Сунцов услышал и строгим тоном прервал его:
— Пора бы уже умнее быть! Разве дело только в Тане?
Сунцов вспомнил, как он помогал Юле и как оправдались все его надежды.
— А ведь, товарищи, если глубоко рассмотреть этот вопрос, — заговорил он, выйдя на середину комнаты, — ведь что это такое — соревнование? Разве вопрос только в том, чтобы одна бригада обскакала
Декабрьское утро выдалось солнечное, с легким морозцем, без ветра.
Сунцов учил Юлю ходить на лыжах. Она всего два раза упала, а потом пошла все смелее и даже порывалась скатиться с горки.
Но Толя неумолимо сказал:
— Ни за что! Сначала научись по ровному месту ходить.
Они ходили еще часа полтора, громко шутя, смеясь и бросаясь снежками. Потом Юля наехала на куст вереска и еле удержалась на ногах.
— Молодец! — похвалил Сунцов, обняв ее за плечи.
В белой вязаной шапочке, осыпанная снегом, с яркорозовым румянцем и прозрачными сине-лиловыми глазами, Юля показалась Сунцову живой сказкой.
— Снегурка! Снегурка ты моя! — прошептал он, глянул на белое поле, на ближний лесок и поцеловал ее.
Когда они подходили к общежитию, Юля спросила:
— Пойдешь со мной вечером в клуб на концерт?
— Обязательно! — восторженно ответил Сунцов.
— Начало в шесть часов, но ты зайди за мной раньше.
— Ну, да, да, чтобы занять хорошие места. Не беспокойся, Юлечка, все будет, как ты хочешь.
Вечером, значит, надо было Юлю вызвать. По неписаным законам женской половины общежития, мужчины могли оттуда только вызывать, но не заходить и тем более не приходить в гости. Если бы Юля была там одна, Сунцов, невзирая на эти законы, зашел бы в комнату. Но там как раз сегодня все были дома: гладили, шили, стирали. В коридоре нескончаемо фыркало и гудело примусное пламя. Сунцов, чертыхаясь, пересек коридор, вышел на улицу и стал прогуливаться мимо окон женского общежития. Два раза ему посчастливилось увидеть личико Юли, она что-то шила.
— К вечеру готовлюсь! — с веселым смехом крикнула Юля в форточку.
В сумерки нетерпеливая тоска Сунцова о Юле достигла такой остроты, что он больше не мог выдержать, постучался женскую комнату и вызвал Юлю. Он быстро убедил ее, что лучше всего выйти именно сейчас. Они вышли из дому в половине пятого, погуляли немножко в клубном сквере и успели занять хорошие места в третьем ряду партера. Сунцов занял места и для бригады Сони Челищевой и для чувилевской бригады, навесив бумажки с фамилиями на поднятые сиденья во втором ряду. Оттуда никто из своих не мог наблюдать за ним и Юлией!
Она сидела рядом с ним, счастливая и, как ему казалось, очень нарядная в ее уже достаточно поношенном платьице из василькового шелка. Брошка с зеленым фольговым камешком в виде жучка на тщательно заштопанном белом кружевном воротничке, темноголубой бант (Ольга Петровна пожертвовала для банта рукав своей фуляровой блузки) — все казалось Сунцову необыкновенным,
Когда в зале погасли огни и раздвинулся темнокрасный бархатный занавес, Юля порывисто стиснула руку Сунцова:
— Ах, как хорошо!
Молодой певец с бледным, худым лицом запел:
Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты…Сунцов подумал, что слова и музыка написаны как будто о нем.
«И слезы, и любовь…» — повторил про себя Сунцов и прижал к груди дрожащую руку Юли.
Да, он понял теперь, что именно творилось в его сердце.
Юля то шумно аплодировала, восторженно крича «бис», то, притихнув, слушала, не отнимая от Сунцова теплой, доверчивой руки.
После бурного «казачка» и «лявонихи» на сцену вышла маленькая седая женщина и запела печальным контральто:
Уйти — умереть почти, Бросить все нам дорогое…Почему-то в эту минуту Сунцов заметил, что три стула во втором ряду пусты: Чувилев, Игорь-севастополец и Сережа, значит, ушли в цех.
Он вспомнил, как вчера, пока он говорил, Чувилев смотрел на него благодарными глазами, беспредельно веря ему.
«А я вот здесь… Сережка вот наперекор говорил, а пошел вместе со всеми…»
Маленькая женщина с серебряными волосами глядела в зал темными, пристальными, будто спрашивающими о чем-то глазами; ее худенькие, крепко сжатые ручки печально бледнели на черном бархате платья.
Будто прощаясь с надеждами и осуждая кого-то, она пела:
Сердце холодно твое, И бороться ты не хочешь…У Сунцова нехорошо заныло в груди.
«Да что там, я просто не хотел итти в цех в выходной день, помогать другим. Я боялся обидеть Юлю отказом пойти с ней на концерт. А пробовал ты объяснить ей, почему не можешь быть с ней вечером? Нет, не пробовал! Ты отгонял от себя эти мысли и плыл по течению. И вот ты, Юлечка, любовь моя, сидишь со мной рядом и не подозреваешь, что я не имею права слушать этот концерт, что я обманул тебя!.. Да, да, я обманул тебя!»
Заметив, что Сунцов не аплодирует, Юля удивленно шепнула ему:
— Тебе не нравится?
— Выйдем, — прошептал он. — Мне плохо, Юля.
В фойе Юля испугалась бледности Сунцова:
— Толя, ты заболел?!
Он тут же покаялся ей во всем.
Она подняла на него большие, скорбные глаза.
— Толя! Ну зачем же ты мне обо всем этом сразу не рассказал?
Юля с досадой посмотрела на свое отражение в большом зеркале и сняла с головы бант.