Родина
Шрифт:
— И зачем нам было тратить здесь время… Ах, Толя, Толя! Ведь мы, наверно, ужасно запоздали!
— А разве… ты тоже пошла бы в цех?
— Ну конечно! А как же иначе?
Сунцов пробормотал:
— Но что же ты там будешь делать?
— Что укажут, то и буду! — с веселой кротостью ответила Юля и заторопила его: — Ну, скорее! Забежим домой, переоденемся — и в цех! Ты что? — вдруг спросила Юля, заметив, что Сунцов пристально смотрит на нее.
— Ты, значит, не сердишься на меня? — будто еще не совсем веря, запинаясь, спросил Сунцов.
— Я? На тебя? — переспросила Юля. — Что ты, что ты!
— Юлечка! — И, тут же смолкнув, Сунцов обнял ее и прижался горячим лбом к ее пепельно-русой головке.
Будто боясь сразу нарушить это охватившее их чувство нового понимания друг друга, постояли они так, молча, обнявшись. И каждый, кто мог бы в эту минуту видеть их, подумал бы, конечно: не эта маленькая девушка-подросток, а, напротив, высокий стройный юноша, склонившийся над ней, как дуб над речкой, искал в ней опоры.
В понедельник, поздним вечером, Пластунов записывал в своем дневнике:
«Вчера мы с Михаилом Васильевичем были свидетелями зарождения интересного начинания, которое может принести немалые плоды. Суть этого начинания состоит в том, что бригада Чувилева, соревнующаяся с бригадой Панковой, решила последней помочь, «чтобы борьба шла по справедливости, на равных, как определил Чувилев, условиях». Видно было, что этот напористый паренек сумел убедить всех своих товарищей в правильности и нужности этого дела. И надо было видеть, как они работали!.. Артем Сбоев со всем пылом своей технической фантазии участвовал в этом начинании, которое он назвал «справедливым делом». Он признался мне, что из-за этого у него был «крупный разговор» с женой, которая вынуждена была в тот вечер без него отправиться в клуб на концерт. Да! Еще случай с концертом. В самый разгар работы пришла в цех парочка опоздавших: Анатолий Сунцов и Юля Шанина. Оба во всем признались Чувилеву, причем каждый брал вину на себя: ничего не поделаешь, любовь!.. Но Чувилев, явно довольный, что его старый друг все-таки пришел, великодушно прервал их излияния: «Да ладно уж!» Мы с Михаилом Васильевичем не раз переглянулись, наблюдая, с каким рвением опоздавшие принялись за работу… При этом Юлия Шанина временами выглядела просто несчастной — и отчего бы? Да оттого, что на ее долю досталось… мало работы!.. Три месяца назад эта Юля, помню, выглядела хилой пичужкой, а теперь это живая девушка с собранными, ловкими движениями. Если даже предположить, что в ее стремлении сделать больше известную роль играло чувство вины (ведь из-за нее Сунцов пошел на концерт!), то остается неоспоримым, что в самом разгаре концерта они побороли искушение и все-таки ушли. И решение Чувилева, и общее дружное его проведение в жизнь, и другие случаи сегодняшнего дня — это все явления также и идейно-морального порядка. По этому поводу у меня был интересный разговор с обеими комсомольско-молодежными бригадами.
Но я забегаю вперед. Испытание приспособления и всех рационализаторских предложений на участке Тани Панковой удалось еще и потому, что пришли крановщики всех трех смен. Однорукий Пивных, когда все кончилось, сказал нам с Михаилом Васильевичем: «Ох, начальство! Уж и боялся же я в такой ответственный момент от людей отстать!» На это Михаил Васильевич ответил: «Да кто же тебя, товарищ Пивных, посмел бы упрекнуть?» Пивных возразил убежденно: «Эко! Мне самому досадно было бы такую красивую картину испортить!»
Сегодня на участке Панковой уже побывали корреспонденты и фотограф нашей многотиражки: выработка у панковцев очень заметно пошла вверх.
История этой «борьбы на равных» уже разнеслась по всему заводу и заставила кое-кого задуматься: «А уж так ли много мне чести, если я, имя рек, далеко оставлю за собой слабую бригаду?» Сегодня у директора и у меня в парткоме уже побывали некоторые бригадиры, советовались по этому поводу. И они, заметив некоторые слабости и недостатки в работе своих соревнователей, спрашивают: чем и как бы они могли помочь им, чтобы, так сказать, выровнять фронт?.. Да и взвесить практически: если борьба идет на равных, что получается? Каждый знает: слишком отстающая от своего соревнователя бригада, по сути дела, съедает часть его успеха. Таким образом, борьба «по справедливости» наикрепчайше связана с пользой, с количеством и качеством. Кроме того, мне уже известно, что в редакцию многотиражки поступили первые отклики рабочих по поводу разных возможностей и способов помощи сильного слабому, «чтобы выровнять фронт наступления», как и сказано в одном из этих писем в редакцию.
Таня и ее бригада сегодня вроде именинников: к ним то и дело подходят люди. Все наши сверлильщицы, потеряв покой, уже сами «набиваются» провести на своих участках то же самое, что и на участке Панковой, — значит, и техника наша на этом деле тоже выигрывает.
У кузнецов развертывается движение за рационализацию, которое возглавляет его инициатор, наш уважаемый мастер Иван Степанович Лосев. «Шевели мозгой, молотом зря не бухай — вот время и выиграл!» — говорит он, твердо веря в победу своего предложения. Он обещает, что уже через пятидневку представит нам точные сведения о новых успехах в его кузнечном цехе.
На электросварке люди тоже заметно подтянулись, и одной из «первых скрипок» является там сейчас бригада Сони Челищевой. О ней уже писали в областной газете, а сегодня мне утром звонил корреспондент «Правды», который желает познакомиться с Соней и ее бригадой.
Эти и многие другие факты говорят о том, что мы идем «на подъем» и все сильнее стягиваем края нашего прорыва. Еще мешают общему движению вперед такие моральные уроды, как Алексаха Маковкин или упорствующие Никола Бочков, Сергей Журавлев и другие подобные ему поборники «матушки старины». Мы прождали все сроки, использовали разные методы воздействия, и теперь придется применить к ним самую неприятную для их самолюбия меру: завтра мы подписываем приказ о смещении Журавлева и Бочкова с бригадирских должностей и ставим их подручными: Журавлева — в бригаду Нечпорука, а Бочкова — подручным в бригаду Василия Зятьева, который будет теперь бригадиром. Неприятно, да что же делать: или эти люди одумаются, или пусть распростятся с заводом. Алексаха Маковкин недавно клялся в завкоме, что бросит пить, и ему поверили в последний раз.
Я уже сказал об интересной беседе, которая вчера началась, а сегодня в перерыв продолжалась у меня с нашей молодежью. Как и в прошлые годы, по разным поводам, я рассказал им, как 2 октября 1920 года, семнадцатилетним парнем, я слушал доклад Владимира Ильича на III съезде комсомола. Помню, как многие из нас вначале изумились, когда Ленин заговорил о том, что нам надо учиться и учиться и воспитываться в духе новой коммунистической нравственности. В наших романтических головах еще кипели огненные воспоминания о боях и подвигах гражданской войны. А Ленин говорил нам об учебе, о коммунистической нравственности, и в первые минуты это было для нас неожиданно. Прошло несколько минут, и наши наивные юношеские головы наполнились новыми мыслями: на нас, молодежь, Ленин надеялся, как на строителей нового общества, и, значит, дело и сознание каждого из нас должны быть достойными этого созидания. Но по-настоящему глубоко осознали мы слова Ленина уже потом, когда обогатились опытом жизни, когда поняли, как далеко вперед смотрел он тогда!.. Все, что впоследствии происходило у меня на глазах, все успехи рабочего класса, в которых была и доля моего труда, показывали мне: социалистическая нравственность побеждает там, где люди единодушно и сплоченно участвуют в общем деле.
Более двадцати лет назад Ленин говорил нам, первому поколению комсомола, что если мы всегда и во всем будем так поступать, то, окрепнув, мы будем непобедимы! И вот нас теперь не может победить самый лютый и превосходно вооруженный враг!.. Мы непобедимы не только оружием нашим в битве, но также и тем, что даже такие молодые ребята, как Чувилев, Сунцов, Соня, Юля и множество других, уже решают большие заводские дела.
Мы бьем фашистов пока еще на нашей земле, и еще не один год придется воевать до того дня, когда мы будем громить германский фашизм на его земле, — а уж европейские «мыслители» ломают себе головы: как, откуда произошло «чудо», то есть каким образом мы устояли?.. Они доискиваются некоего, чуть ли не однодневного «чуда», которое, как хитро сделанный ключ (или отмычка), открывает все входы, и т. д. А «чуда», как и «хитрости», никакого не было. Этим «мудрецам» невдомек, что мы годами воспитывали в каждом человеке с о з н а н и е е г о л и ч н о с т и. Наш человек, где бы он ни был, в заводском цехе или в снегах Арктики, — всюду чувствует себя сыном единого коллектива, советского общества. На днях мы долго беседовали с нашим лесогорским художником Иннокентием Петровичем Ракитным о Шатобриане, Леопарди, Томасе Гарди и других скорбниках и пессимистах, которые всего охотнее верили в бессмыслицу бытия и внушали всем, что человек жалок, бессилен и одинок. Наконец художник сказал: «А знаете, Д. Н., эти стоны и страхи перед жизнью происходили в значительной степени от праздности, презрения к труду и страшной разобщенности людей». Согласен. Европа пала на колени перед фашизмом не только из-за продажности и предательства ее правителей, но также из-за разобщенности людей, из-за их б е з л и ч н о с т и и страха перед жизнью и борьбой… А нас спасает не «чудо», а наше единство в общем деле, всенародное понимание борьбы… да и в наших личных болях и потерях оно спасает нас».
Дмитрий Никитич откинулся на спинку кресла, вздохнул, потом не спеша завинтил самопишущую ручку и положил дневник в ящик стола.
— Дмитрий Никитич, — раздался из столовой Пермяковых тихий голос Варвары Сергеевны, — чайку не желаете?
Чаю Пластунову не хотелось, но он ответил:
— Спасибо, Варвара Сергеевна… пожалуй… Не беспокойтесь, я выпью в столовой, если разрешите.
Варвара Сергеевна в мягких туфлях бесшумно двигалась по комнате, ожидая мужа. Она то выходила в кухню, то возвращалась к столу, деловито-спокойная женщина, которая здраво и крепко держит в своих руках тепло и порядок старого пермяковского дома, и, на взгляд, нет у нее никаких иных забот. Но Пластунов знал, что вся эта деловитость и спокойствие — кажущиеся. Осенью сорок первого года, когда он приехал в Лесогорск, Варвара Сергеевна была еще довольно свежей, полной и статной женщиной. А теперь это была худая пожилая женщина с маленьким, бледным лицом и плотно сжатыми, почти бескровными губами. Густые каштановые волосы, заколотые большим узлом на затылке, казалось, своей массой отягощали ей голову и тонкую шею, на которой складками лежала желтоватая кожа. Темнокрасный халат с широкими отворотами и карманами из малинового атласа был безукоризненно выглажен и выглядел как новый, но сидел на ней как с чужого плеча. После гибели на фронте среднего сына Пермяковы ждали новой беды: уже давно не было писем от младшего сына, Виктора. На запрос родителей был получен ответ, что в списках убитых и пропавших без вести Виктор Пермяков не числится. Пластунов не раз заставал жену Пермякова сидящей около радио в тот час, когда передавали письма с фронта. Губы ее были сжаты, глаза устремлены в одну точку, дыхания не слышно.
Пластунов рассеянно помешивал в стакане. По радио читали сводку об успехах Красной Армии на Сталинградском фронте.
Варвара Сергеевна посмотрела на черное блюдце репродуктора и прошептала:
— Все идет хорошо…
А сама все что-то делала, вставала, выходила.
«Не может без дела сидеть… этим, наверно, и держится», — думал о ней Пластунов.
Когда в столовую вошел Михаил Васильевич, Пластунов сейчас особенно отчетливо увидел, как сильно директор постарел за последнее время. Его массивная голова была уже совсем седая, и густые усы, которые недавно еще темнели сивым волосом, теперь побелели. Кирпичный румянец с мороза не мог скрыть глубоко запавших глаз и ввалившихся щек, грубо прорезанных морщинами.
«Лучше нам не всматриваться в лица друг друга», — горько усмехнулся про себя Пластунов.
Михаил Васильевич рассказывал о своей поездке в подсобное хозяйство завода. Потом поговорили о заводских делах. Варвара Сергеевна иногда вставляла словечко в беседу. Пластунов вдруг почему-то вспомнил, что много дней в этом доме не произносились имена тех, кого уже нет на свете. Будто сговорясь, Пермяковы никогда не говорили об Елене Борисовне, и Пластунов тоже никогда не касался больной для Пермяковых темы о детях.
Внезапно, как нередко теперь у них бывало, за столом наступило молчание. Подняв глаза, чтобы проверить свои часы по большим столовым, Пластунов заметил на себе сочувственно-печальный взгляд Варвары Сергеевны, который выражал: «Ох, и ты тоже сильно сдал, голубчик!»
Пластунов ответил ей тоже без слов, коротким взглядом: «Да, мы научились не задевать наших болей и горя, да ведь никто не знает, когда оно перегорит в нас?»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПАДЕНИЕ НИКОЛЫ БОЧКОВА
Жена разбудила Николу Бочкова, сильно толкнув его в бок.
— Будет, будет валяться-то! Второй час дня… Вставай, ну!
И жена опять толкнула Николу.
— Но, но! — озлился он. — Я, чай, не с похмелья, а после ночной смены.
— После сраму… так-то лучше сказать! — поправила жена.
— Какой такой срам! — загремел было Никола — и осекся, опустив голову.
— Что-о? — захохотала женщина. — Небось, не привык еще под мальчишками-то ходить? Знаем, все знаем: вышвырнули из бригадиров да под начало Ваське Зятьеву поставили!
— Молчи! — рявкнул Никола. — Не твое дело!
— Эко! Самое мое дело… Ведь это моим глазынькам стыдно на людей глядеть, это ведь мне люди говорят: «Ой, Надежда, Надежда, осрамили твоего старика: будет им теперь деревенский парнишка Васька Зятьев командовать!»
«И ведь как быстро все разнеслось!» — думал Никола, уныло топчась в кухне за перегородкой у рукомойника и оплескивая лицо ледяной водой.
— Долго ты там еще будешь топтаться? — грубо торопила жена. — У меня, кроме тебя, еще прорва дела!
«А дела-то, дела всего — цветы свои паршивые обтирать», — злобно подумал Никола, следя за мельканием пухлых, с ямочками, как у ребенка, локтей жены, которая обтирала мокрой тряпкой цветы.
Эти розовые, с детскими ямками, локти и смутили десять лет назад вдовца Николу Бочкова. Не слушая ничьих предупреждений, он женился на этой бойкой разводке, которая была на двадцать лет моложе его. Она была скупа и одержимо-чистоплотна: всегда что-то мыла, чистила, скребла. Страстью ее были многолетники: олеандры, китайские розы, фикусы и особенно филодендроны, которые она почему-то называла «архиерейскими» цветами. Никола согласен был терпеть какие угодно растения, только не филодендроны, которые он называл «раскоряками». Он ненавидел их широкие продырявленные листья, которые торчали во все стороны. За десять лет эти раскоряки так разрослись в своих кадушках, что листья-лопасти нагло лезли всюду, мешая большому Николе свободно двигаться по комнате. Чтобы, например, подойти к буфету и налить себе стопочку, ему приходилось как бы в поклоне сгибаться перед этими зелеными тварями. Жена тогда кричала дурным голосом: