Родина
Шрифт:
А теперь глядел в глаза Николе Бочкову седой старик с сутулыми плечами, словно невидимое горе-злосчастье согнуло эти могучие кости. Темное, морщинистое лицо с хмурым взглядом как будто никогда не умело смеяться, — вот как тяжелое время ломает и таких Самсонов… Только сегодня по-настоящему вгляделся Бочков в лицо Пермякова.
У того, молодого Михаила Пермякова, конечно, ни речей таких, ни мыслей не водилось, — он еще учился жить.
«А этот, директор-то, тебя словом точно пронзает, но и самому ему эти слова и думы, видно, не даром достались. А известно, опыт добывать — себя без жалости пытать. От опыта да заботы за всех нас голова снегом покрывается…»
Удивительное
— Ну, Вася, заправили мы с тобой наш мартен, как жениха на свадьбу! — похвастался Бочков Зятьеву.
Давно не давал таких плавок Никола Бочков, как в ту памятную для него декабрьскую ночь.
— Ого-го! — крикнул Николе Нечпорук, когда после смены все плескались в душевой. — Этак ты, папаша, пожалуй, всех нас перекроешь!
— А почему бы и нет? — не без удали ответил Бочков, старательно намыливая буро-седую копну своих жестких волос. — Старый конь борозды не портит, люди говорят!
— Вот вспомянете мое слово: в обрат получит Николай Антоныч бригадирство свое! — шумно отфыркиваясь, произнес Зятьев.
Нечпорук, засмеявшись, сказал ему:
— А тебе, пацаненок, повезло: у двух учителей учишься! Если после этого из тебя хорошего сталевара не получится, — лучше бы тебе на белый свет не родиться!
— Ну вот… да разве мы такое допустим? — важно промолвил Бочков, выходя из душевой.
Алексей Никонович опять торжествовал и чувствовал себя в гуще событий: происшествие с Алексахой дало ему новый повод написать в обком. Он писал и верил в то, что возмущен, предельно возмущен: вот до каких «эксцессов» доводит беспорядок, путаница, отсутствие системы в руководстве завода! «И какое незнание кадров!» Как могло руководство завода так долго держать в цехе лодыря и совершенно разложившегося пьяницу Маковкина? Уже давно ему следовало подыскать работу на заводском дворе (что и сделано теперь). Однако начальству уже слишком долго было «невдомек», и «рабочие сами вынуждены были выправить эту оплошность». Когда рабочие начинают подобным образом «поправлять» линию руководства, «возникает, естественно, беспокойство: не требует ли эта линия проверки со стороны вышестоящих партийных организаций?»
Одновременно с заявлением в обком Алексей Никонович написал для многотиражки статью, в которой, правда в менее резкой форме, были повторены те же мысли. В планы Тербенева входило как можно скорее напечатать статью. Он позвонил в редакцию. Ему ответили, что статья не пойдет: редакция считает, что статья написана и построена демагогически. Случай с Маковкиным автор раздувает до масштаба чуть не самого главного и решающего события на заводе. А по сути дела жестокая критика Маковкина со стороны его товарищей по цеху показывает совсем не то, в чем так явно стремится уверить всех автор статьи. Случай с Маковкиным показывает, что рабочие подлинно по-хозяйски наводят порядок, борются с лодырями и поддерживают партийную линию руководства завода. Автор статьи, по сути дела, не понимает рабочей инициативы, не представляет он и значения рабочей критики и умения самостоятельно ставить вопросы, помогающие производству. В редакцию поступило уже несколько десятков писем, в которых рабочие высказывают интересные и ценные предложения, чтобы решительнее очищать все участки производства от лодырей и прогульщиков.
Алексей Никонович спорить не стал. Он попросил только вернуть ему статью с редакционными
В своем увлечении затянувшимся конфликтом Алексей Никонович не нашел времени задуматься о причинах отказа редакции напечатать статью, — между тем это было своего рода предупреждением.
«Ну, если меня здесь тоже не поняли, так я хоть покажу, что ушел не пассивно, а принципиально борясь… Фу… но я от всего этого чертовски устал, и надоело страдать…» — думал он, запечатывая послание в большой конверт со штампом замдиректора Лесогорского завода.
Рано утром 10 декабря Алексея Никоновича разбудил телефонный звонок из области. «Друг Пашка» сообщал, что ночью состоялось решение обкома — послать комиссию на Лесогорский завод, которая прибудет не сегодня-завтра. Фамилии членов комиссии были тут же сообщены Алексею Никоновичу. С этими товарищами Тербенев предварительно может созвониться и даже встретиться.
— Непременно! — возликовал Алексей Никонович.
О предполагаемом прибытии комиссии обкома Пластунов и Михаил Васильевич узнали одновременно от того же Пашки, который в подчеркнуто официальном тоне сообщил им об этом.
— Не для приятных разговоров эта комиссия к нам прибывает, — озабоченно промолвил Михаил Васильевич.
— Прорыв еще не ликвидирован — этим все сказано. А затем, несомненно, обком желает более конкретно и поближе ознакомиться, как мы выходим из этой трудной полосы, — спокойно произнес парторг.
В течение дня Михаил Васильевич не однажды возвращался к мысли о Пластунове. Директор уже так привык работать с парторгом, что даже забывал иногда, какие именно решения шли от него самого. Сегодняшний краткий разговор с парторгом, запомнившийся с первого до последнего слова, растрогал и ободрил в трудную минуту.
«А каково-то бы мне было, если бы послали к нам какого-нибудь мелкого, неуживчивого человечка, у которого по форме все правильно, а на деле — пустота и равнодушие? В тяжкое военное время с умным да чистым человеком работать — да ведь это большая удача! Даже больше: это просто счастье с таким человеком работать! Он многому и научил меня и, прямо сказать, не обидно учил, чаще всего — даже и незаметно. И поправлял он меня не как попало, а щадить умел, чтобы самолюбие мое не страдало, помнил всегда, что я значительно старше его. Да с какой стороны ни возьми, без нашего ленинградца мне очень бы туго пришлось!» — благодарно думал Михаил Васильевич.
Он привык во всяком начинании надеяться прежде всего на себя и был убежден, что этому своему обычаю он никогда не изменит. Теперь, оглядываясь на прожитые месяцы войны, Михаил Васильевич как бы подытоживал пробег всех своих дум и переживаний в их новом качестве. А оно определялось именно тем, что Михаилу Васильевичу помогал Пластунов.
«Что ни говори, — признавался самому себе Михаил Васильевич, — наше поколение нет-нет да и тащит за собой груз старых руководительских обычаев, самолюбьишка всякого, мелкой ревности насчет того, кто, мол, выше да старше — я или ты?.. А вот Пластунов уж куда чище, яснее. Многое, от чего наше поколение страдает, в нем просто не могло появиться. Да, впрочем, если бы за двадцать пять лет советской жизни наша человеческая порода не улучшилась, какой бы смысл был создавать нам эту жизнь?.. Что ни говори, а люди стали лучше».