Родина
Шрифт:
В феврале сорок третьего года Яна Невидлу и его соотечественников немцы согнали с заводской каторги в казармы, — «все эти славянские свиньи», как им было заявлено, должны стать солдатами гитлеровского «райха». А правда и сюда, как ни прятали ее от солдат, все-таки прорывалась самыми различными путями. Чехи и словаки, одетые в зелено-бурое эрзац-сукно, теперь уже были понимающими людьми!.. Им было известно, что Красная Армия разгромила Гитлера под Сталинградом и что сотни тысяч фашистов навеки остались в приволжских степях, удобрять советскую землю.
Ян Невидла, одетый в немецкую шинель, отправился на фронт, лелея заветный план: уйти к русским.
Очутившись в Кленовске, Ян Невидла скоро узнал, что в лесах действуют партизаны. Долго рассказывать, как он искал случая связаться с ними… Помогли ему — что совсем не так уж странно — сами же немцы. Нет на свете никого жесточе и подлее фашиста, и нет существа, более тупого и узколобого в мыслях, чем он!.. Фашист не может себе представить благородных, бескорыстных чувств в человеке. Славянин в буро-зеленой шинели, который хлебает гороховый суп из полкового котла и курит вонючий пайковый табак, уже кажется фашисту окончательно купленным, как требуха на рынке. Поэтому, когда Ян Невидла однажды напросился в разведку, немецкий полковник даже обрадовался — вся его солдатня боялась леса, как огня — и охотно отпустил Яна в лес. А там, по заранее известным ему приметам, Ян нашел дорогу в партизанский лагерь.
Вот так-то у Яна Невидлы опять началась подлинно человеческая жизнь. На советской земле он боролся за свободу своей страны, участвовал во всех боевых действиях кленовских партизан, был ранен, отлеживался в партизанских землянках — и опять шел бить гитлеровцев. В последнем бою, уже при освобождении Кленовска, Ян Невидла был тяжело ранен, три месяца пролежал в госпитале, — и вот он здесь.
Ян оглядел всех радостно поблескивающими глазами и туг заметил у стола молодого человека с русыми волосами, которые плотно, словно литые, лежали вокруг белого широкого лба. По описаниям тети Насти Ян Невидла узнал в молодом человеке главного инженера, к которому и следовало ему обратиться.
С первых же вопросов Артема чех почувствовал к нему большое уважение и доверие: этот маленький инженер с мальчишески-насмешливым взглядом зеленоватых глаз умел разговаривать так, будто годами работал рядом с Яном Невидлой, знал его способности и даже характер.
— Направим вас, уважаемый мастер, в бригаду Игоря Чувилева, — решил он.
— Чу… ви… лев! Чувилев!.. — и Невидла пошел, взволнованно, как флагом, размахивая листком с подписью главного инженера.
— Вы назначаетесь, Евгений Александрыч, начальником ремонтного цеха, — этими словами встретил Назарьев вызванного к нему Челищева.
— Почему… ремонтного? — неприятно удивленный, спросил Евгений Александрович.
Никому не признаваясь, он всегда считал ремонтный цех «самым последним» из всех. Этому заводскому тылу, по его мнению, так на роду было написано — оставаться в стороне от всех перемен, быть только «кухней», — и этот-то цех достался ему.
— Почему же именно ремонтный цех? — повторил Челищев, еле выговаривая это не любимое им слово.
— Да потому, что прежде всего этот цех мы будем восстанавливать, — как же иначе? — с некоторым недоумением ответил директор.
Челищев вышел подавленный: ему казалось, что у него отняли все возможности проявить инициативу и опыт старого инженера, больше того — у него отняли будущее: ведь теперь понятно, что главным инженером ему не быть, что на этом посту останется Артем Сбоев, даже невзирая на временное его пребывание в Кленовске.
Но почему нельзя было оставить главным инженером Челищева, а Сбоева — его заместителем, почему? Имя инженера Челищева известное и незапятнанное, вины за ним нет никакой. Боже мой, да разве это вина — два года пролежать в постели, терзаться телом и душой? И разве это не трагедия — на два года превратиться в беспомощного инвалида?
«Пойду к Пластунову!» — решил он и направился к длинному бараку, где до лучших времен помещалось заводоуправление.
Пластунов сидел в комнате парткома и готовился к предстоящему докладу на бюро горкома. Как председатель агитпропагандистских бригад по городу, Дмитрий Никитич собрал у себя разнообразный материал и теперь разбирал, перечитывал и отмечал все, что казалось ему интересным и характерным: конспекты пропагандистов и беседчиков, номера газет и журналов, использованные в работе, целые кипы записок, в которых слушатели спрашивали о множестве вещей или выражали свои чувства по поводу всего, что узнавали о жизни Родины. Афиши были большей частью самодельные: наклеенные на газетную бумагу, написанные от руки чернилами или просто углем. Нетрудно было себе представить, как чьи-то заботливые руки торопились написать эти извещения о часе и теме лекции. Парторг, перебирая афиши, улыбался: ни одна беседа не осталась без объявления!
Итак, темы, которые уже прошли: «Великая Отечественная война в 1941—1942—1943 гг.», «Партизанское движение в Кленовском районе», «Советская промышленность в годы Великой Отечественной войны», «Урал — кузница оружия», «Нас ведет Сталин!», «За Родину, за Сталина!», «Работа советской молодежи для Родины», «О советской морали», «Советская литература в дни войны», «О фашистских зверствах и борьбе с фашизмом», «О восстановлении города Кленовска»…
Пластунов разгладил ладонью лист тетрадочной бумаги, на котором было написано полудетским, крупным почерком:
«Дорогой товарищ лектор! Приходите опять к нашим землякам рассказывать и беседовать!»
На другой записке дрожащей, старческой рукой было написано:
«Глубокоуважаемый товарищ, очень прошу вас, расскажите, что надо делать всем людям на земле, чтобы на веки вечные разбить проклятый фашизм, чтобы ни старый, ни малый не страдали больше от войны».
Многие записки спрашивали о Москве, о Ленинграде, фронтовых победах, о школе, о детях, которых ищут родители, почти все просили подробно рассказать, как будет происходить восстановление города, предлагали свою помощь, давали советы…
«Все эти высказывания, мысли и настроения показывают, что черные годы оккупации не могли вытравить в душе советских людей любви к Родине, — душа народа осталась непокоренной, чистой», — писал Пластунов.
Парторгу вдруг вспомнилась одна из последних его бесед на городских пепелищах. Это было на Заводской улице, от которой не осталось ни одного дома. Пластунов словно опять видел перед собой уныло-однообразный уличный пейзаж: обломки стен, редкие, наполовину рассыпавшиеся коробки домов, закопченные столбы домовых печей, собранные в кучки и штабели старые, обгорелые кирпичи, темные бугры землянок, кое-где поросшие желто-зелеными пятнами травы. Слушатели собрались быстро. Парторга пригласили сесть на поросшую травой крышу землянки, — отсюда его все хорошо увидят и услышат.