Родишься только раз
Шрифт:
Папа застегивает ремень, а мама уже держит наготове китель, такой обшарпанный, точно его только что сняли с пугала. Отец засовывает руки в рукава сердито, рывками, будто насаживает их на вилы. Затем застегивает пуговицы, начиная снизу. Наконец доходит очередь до твердого стоячего воротника.
Теперь от отца тянет холодом. В мгновение ока он становится совсем чужим — хоть бы один-единственный взгляд в мою сторону.
— Почисть меня! — приказывает он маме.
Мама уже бежит за щеткой. Отец стоит посреди кухни и поворачивается вокруг
Мама снимает с вешалки тяжеленную шинель. Отец, не глядя, отводит руки назад, но они не попадают в рукава, и он сварливо кричит:
— Подними повыше!
Мама молча прислуживает отцу. Она застегивает ему шинель, и могучий разгневанный бог уходит!
Мама открывает дверь. Отец насаживает на голову форменную фуражку, напоминавшую перевернутый вверх дном цветочный горшок, только со щитком. Ужасно смешная была фуражка у моего отца.
Отец уходит, даже не затворив за собой дверь. Мама провожает его до лестницы. Прислонившись к перилам, она спрашивает:
— Когда придешь?
Ответа нет.
Я слышала шум его тяжелых шагов по нашей крутой деревянной лестнице и с нетерпением ждала, когда мама вернется в кухню и займется мною. Бывало, я так и прильну к ней всем телом.
— Бедняжечка моя, — говорит мама, — как ты озябла. Ну, теперь твоя очередь. Давай одеваться!
Я одевалась на большом кухонном сундуке, и не было для меня тогда ничего более приятного.
Черепки! На полу разбитая дощечка
Приближалось начало учебного года.
С радостным волнением ждала я того дня, когда первый раз пойду в школу. Но вместе с радостью во мне жил и страх.
Я очень боялась палки, которой учитель стращал учеников. И прутьев, которыми он бил школьников по рукам. И страшного обычая дергать провинившихся школяров за волосы.
Брат, проучившийся в школе целых два года, много рассказывал о школьных нравах. Но мое желание учиться и хоть чему-нибудь научиться было так велико, что, несмотря на все эти страсти, я не могла дождаться начала занятий. Накануне я почти не спала.
От брата перешел ко мне школьный ранец. Ему купили отличный портфель из свиной кожи. С таким портфелем и сам он казался наиотличнейшим учеником.
Дощечка, на которой писали в то время первоклассники, не досталась мне в наследство по той простой причине, что она давно была разбита. Тот день, когда мы с мамой отправились в писчебумажный магазин покупать грифельную доску, был для меня великим праздником.
Мы купили прекрасную школьную дощечку и грифель.
Одна сторона черной грифельной доски была разлинована. Посреди рамки, в которую была вправлена доска, висела на веревочке губка.
— Вот тебе доска, грифель и губка, — сказала мама. — Всю науку сможешь написать, стереть и снова написать на этой доске. Береги ее! Уронишь — останутся одни черепки!
Наконец наступил день, когда мама первый раз повела меня в школу. Положив дощечку и грифель в ранец, я водрузила его на спину, так что ни с дощечкой, ни с перешедшим мне по наследству ранцем не могло случиться ничего худого.
В школу мы пошли вовремя. Об этом позаботилась мама. Мы направлялись в город, то есть в старый город, расположившийся на другом берегу Дравы под Пирамидой и Кальварией.
Я шагала рядом с мамой по Железнодорожной улице.
Навстречу нам попалась старая Першониха, наша соседка, гладильщица. Целыми днями она гладила белье у мариборских господ. Вечером, возвратившись домой, она обычно звала нас к себе и угощала печеньем, перепадавшим ей от господ.
— О, да ты уже школьница! — воскликнула Першониха, взглянув на мой ранец. — И как выросла!
Подумать только, я школьница! Женщины, проветривавшие на подоконниках подушки и одеяла, высовывались из окон, чтоб посмотреть на новоявленную школьницу, и я была уверена, что они радуются вместе со мной.
Из поезда, который шел в Каринтию, пассажиры видели пишу улицу и, конечно же, нас с мамой.
Знают ли они, что я первый раз иду в школу?
Я помахала им рукой, и они мне тоже помахали.
С нашей улицы мы свернули на Франкопанскую. Там было большое движение. По широкой ухабистой улице один за другим двигались экипажи. Кучера с вожжами и кнутом в руках сидели спереди на застеленных ковриком козлах. С помощью вожжей они управляли лошадьми, а кнутом подгоняли их, пуская в галоп или рысью.
Я с любопытством смотрела на седоков, стараясь угадать, куда они так спешат: на вокзал, в больницу?
Ехавшие на телегах крестьяне везли на рынок лук, фрукты, картошку и капусту.
Изредка с пронзительным воем проносился мимо автомобиль.
Мы с мамой влились в поток пешеходов, шедших по тротуару в город. Среди них было много школьников.
Вот и длинный железнодорожный мост, соединяющий обе части города: рабочее предмостье со старыми, господскими кварталами. Слева от меня — мама, справа — парапет моста. Сквозь решетку смотрю я на текущую под нами широкую Драву. От первых осенних дождей вода в ней поднялась, помутнела и еще быстрее неслась в неведомую даль.
Внизу, под нами, протянулся вдоль реки старый город с прилепившимися друг к другу домами и узенькими улочками.
С моста хорошо видны Кальвария и Пирамида, крутые невысокие горы, защищавшие город от холодных северных ветров.
Наконец перед нами открылась Главная площадь, казавшаяся мне тогда преогромной. С правой стороны ее замыкала ратуша с барочным порталом, перед ней на высоком постаменте стояла статуя девы Марии, тоже в стиле барокко, символ победы над чумой. Ее поставили люди, пережившие чуму. Они водрузили богородицу на высокий пьедестал, чтоб была поближе к богу и молила его сжалиться над теми, кто остался в живых.