Родишься только раз
Шрифт:
Отца призвали в армию. Он стал одним из многочисленных солдат австрийской армии; в составе такого-то и такого-то полка его отправили на фронт в Галицию.
Его послали на фронт, а он послал свою семью в Крапиву.
Мы не приходим в этот мир по собственному желанию. И детство себе не выбираем.
Война шла всюду: на земле и на небе. Одним муравьишкой на этой войне был мой отец. В Галиции он был тяжело ранен и доставлен в военный госпиталь в Венгрии.
Там его вылечили, но на фронт больше не послали. Его послали в Марибор.
Отец поехал за хлебом. Мы поехали за отцом, а заодно и за хлебом.
Когда я подросла, родители решили отдать меня в монастырскую школу. Они выбрали эту школу потому, что на словенском языке в то время в Мариборе обучали только монахини.
Когда мама привела меня в монастырь, то оказалось, что первый класс уже переполнен.
Я с удивлением разглядывала монахинь, их бледные, прозрачные лица, белые крахмальные косынки, покрывавшие чуть не весь лоб, ниспадавшие на спину черные накидки.
— Сестра Клементина, — сказала одна монахиня, — давайте запишем эту девочку! Эта уж будет последней. У нее такая смышленая мордашка!
Монахини переглянулись, и сестра Клементина взялась за перо.
— Как тебя зовут?
— Когда родилась?
— Двадцать седьмого апреля, — ответила за меня мама.
— Метрическое свидетельство у вас есть?
— Нет, — ответила мама.
— Напишите, чтоб вам прислали. Метрика — это документ. Память может подвести, а документ есть документ, документу нельзя не верить.
Мы написали Тышлерам, за границу, в Италию. Через некоторое время пришло метрическое свидетельство, документ над документами. Крапивский священник послал нам его за подписью и печатью.
В метрическом свидетельстве, которое сопровождает человека до самой могилы, черным по белому было написано, что я родилась двадцать четвертого мая.
Ничего не попишешь! Документ есть документ, память же может подвести. Так вот и случилось, что у меня до сих пор два дня рождения.
Во всех документах, без которых не проживешь, написано, что я родилась в мае, дома же все знают — со слов мамы, которая дала мне жизнь, а также со слов отца, который в тот день напился! — что я родилась в апреле, за три дня до маминого дня рождения.
Мы не отмечали ничьи дни рождения. Вышла заминка с моим днем рождения, вышла заминка с моим именем Бранка, которое отец нашел в каком-то календаре. Ежегодно 17 октября мама давала мне целую тарелку сладкого винограда и весело говорила:
— Вот тебе на именины. На именины и на день рождения. Все равно не знаем, какой настоящий. Так оно лучше!
Мамины синие глаза сияли. Виноградины, полные сладкого сока, улыбались мне, и я досыта наедалась чудесного спелого винограда.
Я всегда выздоравливала
Моей маме на всю жизнь запомнился первый визит к врачу.
В Крапиве не было врача. Он был в Комене. Туда-то и поехала она со своим отцом, когда ему сосной придавило ногу.
Со станции шли пешком. Одной рукой дед опирался на палку, другой держался за Ханету.
Вошли в кабинет. Дед снял кепку, как того требует приличие, и застыл на пороге.
Врач даже не взглянул на вошедшего.
— Добрый день, — сказал дед.
Дочка молчит, как и подобает девчонке. Ждет, когда врач поздоровается с ними. А он будто воды в рот набрал. Сидит себе за столом и головы не поднимает.
— Ну-с, зачем пожаловали? — наконец спросил врач, все еще глядя в свои бумаги.
Дед словно язык проглотил. Он все стоял и мял в руках кепку.
— Добрый день, — повторил он наконец.
Дочка по-прежнему молчит и смотрит попеременно то на отца, то на врача. На душе-у нее тяжело. Если б врач приветил отца, у него бы, наверное, развязался язык.
Врач поднял глаза и раздраженно спросил:
— Так зачем же пожаловали?
Дед кашлянул. Веки у него дрогнули, кепка чуть не выпала из рук. Он закивал головой, как бы в знак приветствия, и еще раз сказал дрожащим голосом:
— Добрый день!
Дочка смотрит на врача в белом халате и с тяжелым сердцем думает: „Никак, он встал сегодня с левой ноги!“
Врач поднялся. Глаза его грозно сверкнули, усы под носом встопорщились.
— Добрый день! Добрый день! Добрый день! — затрещал он как трещотка. — Сыт по горло вашим „добрым днем!“. Скажите лучше, зачем пришли?
Дочка смотрит на отца, на его искалеченную ногу. Неужели врач не понимает, зачем он потащился в эдакую даль?
Так вот наша семья и узнала, как обстоит дело с врачами, и старалась обходиться без них. Мама, присутствовавшая при унижении своего отца, питала к ним особую неприязнь.
Но ей пришлось пойти к врачу, когда заболела я.
Разумеется, она бы не понесла меня к врачу, не живи мы в то время в Копере.
Копер! В ту пору это был маленький несуразный приморский городок с тесными улочками и переулками, густо застроенными узкими двухэтажными домами с крутыми лестницами.
Жизнь людей проходила у всех на виду.
Все в доме знали, кто когда встает и ложится, у кого что готовится на обед и на ужин, кто из соседей затеял стирку. Через улицу была протянута веревка, на которой сушилось белье, и решительно все могли видеть, хорошо ли оно простирано.
Семейные ссоры тотчас же делались общим достоянием.
А уж про детский плач и говорить нечего. Он прорывался сквозь стены, полы и перекрытия, проникал за все перегородки.
Однажды я заболела. В сильном жару металась на постели, плакала и кричала до хрипоты.
Устав от крика, я засыпала, но, едва проснувшись, с красными, пылающими щеками, вновь принималась плакать. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если б в один прекрасный день к нам не сбежались женщины со всей округи. С ожесточением дергали они колокольчик на двери и настоятельно требовали, чтобы мама показала меня врачу.