Родишься только раз

Юрца Бранка

Так мы оказались на другом конце нашей родины.

Отец снял квартиру в старом, приземистом одноэтажном доме на берегу Дравы, у самого железнодорожного полотна. Неподалеку был огромный мост, по которому ходили поезда в Марибор и обратно.

За нашим домом находилась конюшня, где громко ржали и били копытами скаковые лошади, принадлежавшие господину Тралину. Мы часто видели, как он вместе с женой катил по нашей улице в экипаже, запряженном парой бойких, породистых рысаков.

По соседству с нами жили Центнеры. Отец Центнер был точильщик. Он возил на тележке свое точило, кричал под

окнами: „Точим ножи и ножницы!“ — и точил все, что ему давали. Никогда у нас не было таких острых ножей, как в то время, когда мы жили у Дравы.

Итак, мы жили в Мариборе, в который после войны понаехало много народу с Адриатики.

Сколько раз я слышала, что Марибор лучшее место на земле, что это прямо-таки штирийский [1] Меран.

Я тогда не понимала, что хотят сказать люди этим сравнением, но угадывала, что в нем высшая похвала Марибору, и всю жизнь гордилась Марибором и его жителями.

Весной нас, ребят, охватывало какое-то особенное нетерпение в этом штирийском Меране. Мы просто не могли дождаться, когда наконец сбросим башмаки и будем бегать босиком по мягкой траве, по дороге, по двору.

1

Штирия — область на северо-востоке Словении.

Много лет спустя мне довелось побывать в настоящем знаменитом Меране, который одолжил Марибору частицу своего славного имени. Меран — это альпийский городок в Италии, угнездившийся высоко в горах, обвеваемых теплыми морскими ветрами.

— Откуда вы? — спрашивали нас погонщики мулов.

— Откуда? Из штирийского Мерана!

— Значит, из Марибора!

— Вы, возможно, из Марибора, а мы из штирийского Мерана. — заметили мы и так припустили вперед, что только искры полетели.

Панамка осталась на поле боя

Не помню, какой был день — будни или воскресенье.

Помню только, что мама стояла на пороге.

Мы жили на Драве, в низеньком, покосившемся, приземистом домишке.

Папа, брат и я собирались в дорогу.

Мама, в завязанном сзади платке, стояла в дверях и скорее для очистки совести молила:

— Пожалейте меня, не ходите!

Лицо ее выражало тревогу.

— Я пойду с папой! — решительно заявил брат и, помахав словенским флажком, выжидательно воззрился на отца.

— Ну, ребятки, пошли! — бодро сказал папа, пропуская мимо ушей мамины просьбы.

— Не бери детей! — опять простонала мама.

Она просила и умоляла, но отец был не из тех, кого можно переупрямить.

Мы с братом прижались к отцу, взяли его за руки и зашагали с ним в сторону Заречной улицы. Я спешила изо всех сил, боясь, как бы мама не передумала и не вернула нас домой.

Я оглянулась: мама все еще стояла у порога и смотрела нам вслед.

Итак, победа за нами! Мы шли в город! Шли по Заречной улице, которая спускалась вниз, под железнодорожный мост, а потом снова поднималась наверх.

Драва была такая широкая, что я едва видела другой берег. Мутная и быстрая, она яростно билась о бетонные сваи моста.

Мы шли по берегу Дравы в ту сторону, откуда она текла.

— Чья Драва? — спросил брат и глянул на отца.

— Драва наша! — ответил он.

— Наша! — подтвердила я.

— А чья Сава? — погромче спросил Кирилл.

— И Сава наша! — ответил папа.

— Наша! — словно эхо, повторила я.

— А Соча? — спросил Кирилл еще громче.

— Наша! — ответил отец.

— Наша! — присоединилась к нему я.

Эти слова мы повторяли снова и снова, утром, в постели, за обедом и ужином — всегда, когда папа был дома. Они стали нашим гимном, нашей любимой игрой. Я участвовала в этой игре, даже не подозревая, что тем самым мы осуждаем захватчиков, посягнувших на нашу словенскую землю вдоль реки Сочи. [2] А теперь кое-кто зарился на наш город Марибор. [3]

Дома об этом постоянно говорили, и я себе живо представляла каравай пшеничного хлеба, от которого другие хотят отломить по куску. А я бы никого не подпустила к нашему караваю.

2

Словенская территория вдоль реки Сочи после первой мировой войны отошла к Италии.

3

После распада Австро-Венгрии в 1918 году австрийские националисты хотели присоединить к Австрии словенскую территорию вдоль реки Дравы с городом Марибором.

Папа посмотрел на меня и потянул за руку:

— Шагай, дочка, шагай!

Я поглядела вверх, чтобы увидеть его лицо, и моя панамка слетела на землю. Папа нагнулся, поднял ее и нахлобучил мне на голову:

— Смотри, больше не теряй!

Через некоторое время я пощупала затылок — панамка была на месте. Успокоенная, я снова залюбовалась отцом, который казался мне просто великаном.

Иногда, когда у него было хорошее настроение, он сажал меня на колени и снимал майку, показывая след от раны, полученной в Галиции. Я водила пальцем по шраму, а папа говорил:

— Знаешь, дочка, если б пуля вошла на миллиметр ниже, то у тебя с Кириллом уже давно бы не было отца.

Но сейчас мы все трое были вместе. Мы шли по широкой ухабистой улице мимо особняков зажиточных горожан. Ставни везде были закрыты, но мы все равно чувствовали на себе враждебные взгляды обитателей этих особняков. На улице была толчея — это простой люд спешил на Главную площадь, где должен был состояться митинг.

Мы подошли к мосту. Над нами распростерлось ясное небо, слева темнел зеленый хребет Похорья, который представлялся мне могучим зверем, охранявшим город.

Мост уже кишмя кишел людьми. Мы слились в единый поток, пересекавший бурливую Драву.

На Главной площади стояла украшенная цветами трибуна. На нее один за другим поднимались ораторы. Папа хлопал всем подряд, я, глядя на него, тоже хлопала своими маленькими ладонями.

Сквозь толпу протискивался парень с флажками. Получив, как и все, два флажка, словенский и югославский, я тотчас замахала ими.

Вдруг я почувствовала неимоверную усталость и принялась с ожесточением дергать отца за штанину, требуя, чтобы он взял меня на руки.