Родная Речь. Уроки Изящной Словесности
Шрифт:
Писательская эволюция Чехова была бы образцовой, если б не одно обстоятельство - пьеса "Безотцовщина", написанная им в 1878 году. Гимназист, издававший школьный журнал "Заика", сочинявший водевиль "Недаром курица пела", в то же самое время создал зрелое произведение высоких достоинств.
Отдельная тема: "Безотцовщина" - едва ли не единственная чеховская вещь, в которой явственно влияние в общем-то нелюбимого им Достоевского: и разбойник Осип - несомненная родия Федьке Каторжному из "Бесов", и Платонов в сценах с женщинами, особенно с женой - уникальный для сдержанного Чехова гибрид Свидригайлова
Важнее, что в "Безотцовщине" заложено уже многое из будущей чеховской драматургии, вообще из будущего Чехова - и центральная фигура несостоявшегося героя, и ключевые бессмысленные словечки, и, прежде всего, обостренное чувство трагикомедии, позволяющее безошибочно дозировать смесь страшного и смешного - не по-достоевски, а чисто по-чеховски. В финале пьесы запутавшийся в любовях и обманах Платонов застрелен:
"Трилецкий (наклоняется к Платонову и поспешно расстегивает ему сюртук. Пауза). Михаил Васильич! Ты слышишь?.. Воды!
Грекова (подает ему графин) Спасите его! Вы спасете его!..
Трилецкий пьет воду и бросает графин в сторону" - конечно, это уже Чехов.
Итак, "Безотцовщина" вносит нарушение в стройный график чеховского роста. Писатель начинал с гораздо более высокой ноты, чем та, на которой выдержаны
173
юмористические рассказы в "Осколках". Существенна и длительность этой первой ноты. Сочинение 18-летнего Чехова занимает почти столько же страниц, столько "Чайка", "Три сестры" и "Вишневый сад" вместе взятые, почти столько же, сколько в сумме "Степь" и "Моя жизнь".
Эти подсчеты важны для констатации: Чехов начинал с большой формы. Тяга к большой форме во многом и определила его дальнейшее творчество. Всю свою жизнь Чехов хотел и собирался написать роман.
Кризис неосуществленной романной идеи обострился к 88-89 гг. Упоминаниями о работе над романом пестрят письма того времени - к брату Александру, Суворину, Плещееву, Григоровичу, Евреиновой. Излагается содержание, приводится подробный план, описываются персонажи, называется количество строк. Но роман не вышел: все, что осталось от замысла - два отрывка общим объемом в десяток страниц.
Однако дело даже не в самих попытках, а в мощном комплексе, который явно был у автора, комплексе, зафиксированном в переписке: "Пока не решусь на серьезный шаг, то есть не напишу романа...", "У меня в голове томятся сюжеты для пяти повестей и двух романов... Все, что я писал до сих пор, ерунда в сравнении с тем, что я хотел бы написать..." Здесь отчетливо сознание иерархии, в которой рассказчик несомненно ниже романиста.
Этот профессиональный комплекс неразрывно связан с этическим - с проклятием, сопровождавшим Чехова всю жизнь: обвинениями в равнодушии и безыдейности. Упреки в безразличии Чехов выслушивал и от самых близких - от Лики Мизиновой, например. Но главное, это же твердила критика. Как выразился Михайловский: "Что попадется на глаза, то он изобразит с одинаковой холодной кровью". И до Михайловского подобное на все лады повторяли журналы.
От Чехова требовали общественной идеи, тенденции, позиции. Он же хотел быть только художником. Толстой, хваля его рассказы, говорил, что у него каждая деталь "либо нужна, либо прекрасна", но у самого Чехова нужное и прекрасное не разделено, между ними - тождество. У него было иное представление о существенном и незначительном, о необходимом и лишнем, другое
174
понятие о норме и идеале. Все это было ново, и Чехов бесконечно радовался редким проявлениям внимания к себе именно как к художнику: "Литературное общество, студенты, Евреинова, Плещеев, девицы и проч. расхвалили мой "Припадок" вовсю, а описание первого снега заметил один только Григорович".
По-настоящему "первый снег" заметили позже. Должно было пройти десять лет после смерти Чехова, должен был появиться столь самостоятельный ум, как Маяковский, чтобы сказать со свойственной ему бесшабашностью: "Чехов первый понял, что писатель только выгибает искусную вазу, а влито в нее вино или помои - безразлично". И еще: "Не идея рождает слово, а слово рождает идею. И у Чехова вы не найдете ни одного легкомысленного рассказа, появление которого оправдывается только "нужной" идеей".
Отбиться от обвинений в безыдейности литератор Чехов мог лишь литературным путем - создав нечто серьезное и основательное, опровергнув расхожее мнение о бездумном и насмешливом фиксаторе окружающего. Вопрос о романе стоял с огромной остротой.
88-й год был для Чехова печально примечателен и напоминанием о смерти. Погиб редко одаренный молодой Гаршин, оставивший по себе лишь горсть рассказов. Умер брат Николай - от той же чахотки, которую не мог не знать у себя врач Чехов (первое кровохарканье было у него в 84-м году, в 88-м сильнейшее, вскоре после получения Пушкинской премии). Писатель Чехов получил извещение, сигнал.
Все три обстоятельства - тяга к роману как к высшей форме литературной деятельности, необходимость изменения своего общественного лица, боязнь не успеть сделать главное - привели к созданию переломного произведения Чехова, рассказа "Скучная история".
Рассказ этот - о себе. Его первоначальное заглавие - "Мое имя и я": два местоимения первого лица сомнений не оставляют. Чехова одолевали те же мысли, что его героя - престарелого профессора. (Кстати, характерно отождествление себя со стариком - Чехов вообще ощущается умудренным и пожилым, требуется некоторое усилие, чтобы осмыслить, что он умер в 44 го
175
да.) Все это о себе: "Я холоден, как мороженое, и мне стыдно", "Мне почему-то кажется, что я сейчас внезапно умру", "Судьбы костного мозга интересуют больше, чем конечная цель мироздания". Эти слова принадлежат профессору в такой же степени, в какой и самому Чехову, осаждаемому общественным мнением.
Весь рассказ пронизан осознанием тупика и того, что завело в этот тупик. Можно было бы сказать, что происходит кризис материалистического мировоззрения, которое Чехов только что так ярко отстаивал (переписка с Сувориным). В "Скучной истории" выносится обвинительный приговор увлеченности судьбами костного мозга (читай: чистой литературой, всякого рода "первым снегом") в ущерб служению "общей идее": "Когда в человеке нет того, что выше и сильнее всех внешних влияний, то, право, достаточно для него хорошего насморка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каждой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой".