Роковое совпадение
Шрифт:
— Он всегда ведет себя хорошо. — Моника ставит малыша на пол и уводит по коридору. — Нина, ты знаешь, где нас найти, когда закончите.
Секунду я сморю им вслед. Две недели назад я терпеть не могла Монику Лафлам, теперь я у нее в долгу.
— Моника! — окликаю я, и она оборачивается. — Почему у тебя нет детей?
Она пожимает плечами и слабо улыбается:
— Никто не приглашает на свидание.
Наши взгляды встречаются — и прошлых недопониманий как ни бывало.
— Они много потеряли, — улыбаюсь
Томас Лакруа сантиметров на пять ниже меня и уже начал лысеть. Это, разумеется, ничего не меняет, но я ловлю себя на том, что во время заседания постоянно смотрю на Уолли, недоумевая, почему он не мог найти более совершенного кандидата в качестве обвинителя, такого же лощеного снаружи, как и изнутри, чтобы присяжные не смогли ни к чему придраться.
— Мы всецело полагаемся на Тома, — говорит мой начальник. — Ты знаешь, мы на сто процентов поддерживаем тебя и Калеба… но мы не хотим, чтобы возникли какие-либо проблемы во время апелляции. Но если мы будем присутствовать в зале суда, может создаться впечатление, что мы намеренно пытаемся засудить этого парня.
— Уолли, я понимаю, — отвечаю я. — Какие обиды…
— В таком случае, — Уолли, покончив на сегодня с неприятной миссией, встает, — мы все будем ждать новостей.
Уходя, он хлопает меня по плечу. После его ухода мы остаемся втроем — Калеб, я и Томас Лакруа. Он хороший обвинитель, как и я сама, поэтому переходит прямо к делу.
— Мы сможем предъявить ему обвинение только после обеда. И все из-за огласки, которую получило это дело, — говорит Том. — Вы когда заходили, видели журналистов?
Видели ли мы? Нам пришлось продираться сквозь толпу. Если бы я не знала, где находится служебный вход, я бы никогда не привела Натаниэля в суд.
— Как бы там ни было, я уже переговорил с приставами. Суд выслушает все дела, назначенные на сегодня, а потом приведут Шишинского. — Он смотрит на часы. — Слушание назначено на час, поэтому у нас есть немного времени перед заседанием.
Я кладу ладони на стол.
— Вы не будете вызывать моего сына в качестве свидетеля, — заявляю я.
— Нина, вы же знаете, это только предъявление обвинения. Это заседание для галочки. Давайте просто…
— Я хочу, чтобы вы об этом знали, и знали сейчас. Натаниэль не будет свидетельствовать в суде.
Томас вздыхает.
— Я работаю уже пятнадцать лет. И нам придется ждать, что будет дальше. На данный момент вам лучше, чем мне, известны все улики. И вы лучше, чем я, знаете, как чувствует себя Натаниэль. Но вам также известно, что мы ждем некоторые кусочки мозаики — например, результатов экспертизы, выздоровления вашего сына. Через полгода, через год… Возможно, Натаниэлю станет гораздо лучше и уже не так сложно будет давать показания.
— Ему всего пять лет. За пятнадцать лет, Томас, сколько преступников оказалось
Ни одного, и ему об этом прекрасно известно.
— Тогда будем ждать, — отвечает Томас. — У нас есть время, и подсудимому тоже понадобится время, вам ли не знать.
— Его нельзя вечно держать под стражей.
— Я собираюсь просить залог в сто пятьдесят тысяч долларов. И сомневаюсь, что католическая церковь внесет за него залог. — Он улыбается мне. — Никуда он не денется, Нина.
Я чувствую, как рука Калеба ложится мне на колено, и хватаюсь за нее. Сперва я думаю, что это выражение поддержки, но муж сжимает мои пальцы так, что я чуть не вскрикиваю от боли.
— Нина, — вежливо говорит он, — может быть, дадим мистеру Лакруа возможность заняться своим делом?
— Это и мое дело, — отвечаю я. — Каждый день я вызываю детей в качестве свидетелей и вижу, как они теряют голову от страха, а потом вижу, как насильники уходит безнаказанными. Как ты можешь просить меня забыть об этом, когда речь идет о Натаниэле?
— Вот именно, речь идет о Натаниэле! И сейчас ему больше всего нужна мама, а не мама-прокурор. Необходимо двигаться постепенно, и сегодняшний шаг — не выпустить Шишинского из-под стражи, — произносит Томас. — Давайте сосредоточимся на этом. Как только преодолеем это препятствие, решим, что делать дальше.
Я опускаю глаза на свои руки, которые нервно теребят юбку, превращая ее в тысячи морщинок.
— Я понимаю, о чем вы говорите.
— Вот и хорошо.
Я поднимаю глаза и едва заметно улыбаюсь.
— Вы говорите то, что я говорю потерпевшим, когда не знаю, удастся ли добиться обвинительного приговора.
К чести Томаса, он кивает:
— Вы правы. Я не собираюсь вас учить. Никогда не знаешь, как повернется дело, признает ли подсудимый вину, изменит ли ребенок свое отношение, удастся ли ему прийти в себя через год настолько, чтобы внести весомый вклад в рассматриваемое дело, чего в первые дни он сделать не может.
Я встаю.
— Но вы сами сказали, Томас, что сегодня мне не до тех, других детей. Сейчас я должна заботиться исключительно о своем сыне. — Я подхожу к двери, не дожидаясь, пока Калеб поднимется с места. — В час дня, — произношу я как предупреждение.
Калеб догоняет жену уже в вестибюле, а потом ему приходится тянуть ее в укромный уголок, подальше от журналистов.
— Что это все значило?
— Я защищаю Натаниэля.
Нина скрещивает руки: только посмей сказать обратное!
Она совершенно на себя не похожа, дрожит и нервничает. Возможно, виной всему сегодняшний день. Одному Богу это известно. Калеб тоже сам не свой.
— Нужно сказать Монике, что слушание отложили.
Но Нина уже натягивает куртку.