Роман без названия
Шрифт:
Шарский попятился — ему показалось, что он плохо, расслышал.
— Как? Как вас понимать? — спросил он.
— Но это же обычное дело, почти каждый автор сам пишет проспект, если таковой требуется. Естественно, что отцовское, родительское сердце лучше всего видит качества своего детища. Ха, ха! Вы так наивны, удивляетесь таким простым вещам!
— Простым? — повторил Станислав. — Боже правый! В каком мире вы все живете, если вам кажется простым то, что меня возмущает! Да как бы я решился под чьей-то личиной трубить себе хвалу?
Издатель только посмеивался, расхаживая по комнате и заложив руки под фалды фрака.
— Ах, какая поразительная
Опять на лице Шарского изумление, а на лице издателя снисходительная усмешка.
— Жаль, — изрек он в заключение, — никто не может сочинить похвалу лучше, чем сам автор! Знаю я ловкачей, которые даже притворяются, будто критикуют, но критика такая, что сочинение от нее только выигрывает. Они, например, упрекают себя за излишнюю страсть, чрезмерное воображение, избыток пыла и мощи, безоглядную расточительность гения и тому подобное… Так, критические статьи на самого себя, якобы присланные из Шавли, Таурогена, [78] Полтавы или Тифлиса, сплошь да рядом появляются в газетах…
78
Теперь: Шяуляй, Таураге.
Шарский погрустнел и задумался.
— И скоро вы начнете печатать? — спросил он, чтобы переменить тему.
— Что ж, завтра пошлем в цензуру, через неделю они поставят печать, и дней через десять получите первую корректуру. Книга должна быть готова к киевской ярмарке, датой выпуска укажем следующий год, чтобы подольше была свеженькой.
Будто из душной бани вырвался юноша из этой атмосферы странного торга, где товаром была мысль человеческая, и, так как ему не терпелось похвалиться Щербе, он поспешил прямо на Троцкую улицу.
Возле доминиканского костела он повстречал Базилевича, который, запахнувшись в испанский плащ и устремив взор в небеса, видимо, повторял на ходу один из своих бессмертных сонетов, однако при виде товарища соизволил оста «овиться.
— Что там слышно на свете? — спросил он довольно холодно.
— А в небесах, откуда ты спустился? — в свою очередь спросил Шарский.
— В небесах? — повторил Базилевич с серьезной миной. — Там звезды шуршат тысячами лучей, солнца трещат, кометы пищат и луны шепчутся.
— А если попроще? Расскажи, что ты делаешь, что думаешь, что пишешь?
— Ничего, ничего, ничего! Я только влюблен! — шумно вздохнув могучей грудью, сказал Базилевич.
— Как? И ты говоришь об этом так равнодушно? На улице? Первому встречному? — с возмущением спросил Шарский.
— О слизняк бесстрастный, ты по земле ползешь! — продекламировал подолянин. — Ты так понимаешь любовь? По-твоему, ее возможно скрыть, переварить в самом себе? Нет, я всему миру возглашаю о ней! Я за нее жду от мира славы! Только жалкая, пошлая любовь замыкается в себе, молчит… Нет, я свою любовь воспою сотнею поэм…
Стояла ночь, все небо в тучах было, И желтый мокрый серп глядел сквозь них уныло, А мать-земля, накинув тьмы покров, Дремля, ждала осенних холодов…Так
— Ну, а ты что поделываешь? — снисходительно спросил он. — Ты поэт и не влюблен?
— Будь я влюблен, — покраснев, отвечал Шарский, — об этом, наверно, никто бы не знал, кроме моего собственного сердца.
79
Бесстрашный (лат.).
Товарищ рассмеялся.
— Печатаешься?
— Вот только что мою поэму купил X.
— Сколько же ты за нее взял?
— Да немного! Сто злотых!
Базилевич от души расхохотался.
— Ах, какой же ты ребенок! Ты мог бы заработать тысячу, раздавая билеты на подписку! Я на свои сонеты уже всучил их около двухсот, а каждый билет — десять злотых.
— Да я, пожалуй, не сумел бы их раздать.
— Знаю, знаю, — высокомерно посмеиваясь, сказал товарищ. — Я-то с этим справляюсь — одного возьму лестью другого нахальством, третьего пристыжу, — рады не рады, в душе, возможно, и проклинают, но билеты берут. А мне все равно, с какими чувствами они денежки выкладывают, лишь бы давали. Иной раз приходится целую речь произнести — извольте, их у меня заготовлено пять, еле-еле на память вызубрил, на все возможные случаи, специально сочиненных для распространения билетов… Эх, ты, бедняга, надо было со мной посоветоваться, я бы тебе помог.
И, пожав Шарскому кончики пальцев, Базилевич торжественно удалился, сочиняя на ходу сонет «К задумчивой красавице».
Щерба подивился пяти дукатам, которые, еще стоя на пороге, показал Станислав, и обрадовался успеху друга — даже казалось ему, что этого для начала много, знакомство же с издателем он считал еще большей удачей, чем продажа поэмы. Они провели вечер вместе, в радужных мечтах о будущем.
Несколько недель спустя, когда поэму начали печатать, Станислав, с еще сырою корректурой в руках, пришел под вечер в дом Давида Бялостоцкого. К его удивлению, он в гостиной не застал Сару, которая обычно каждый день ждала его, склонясь над книгой, и приветствовала взглядом.
Вместо Сары к нему вышла неряха служанка, коротко и сухо она сообщила, что Сара со вчерашнего дня больна.
— Что с нею? — с беспокойством спросил Шарский.
Еврейка только скорчила гримасу и пробормотала, что сейчас у больной как раз находится доктор Брант.
— А не могу ли я с ним увидеться? — спросил студент.
— Я-то почем знаю! — сказала она и вышла.
Несмотря на ее равнодушный ответ, Стась через минуту услышал тяжелые, медленные шаги старого доктора, который остановился на пороге, закладывая в нос понюшку.
— А вы что тут делаете? — с удивлением спросил доктор.
— Я… я у них уроки даю…
— Уроки даете? Уроки? Ха, ха! Ну и ну!
— Как там моя ученица? Что с нею?
Доктор, которому трудно было долго стоять, опустился на стул у дверей; исподлобья устремив на студента зоркий взгляд», он затем осторожно оглянулся и довольно равнодушно ответил:
— Право, сам не знаю, что с ней! Девочка необычная, и болезнь необычная! Боюсь, как бы не оказалось тут нечто такое, против чего у медицины нет ни пилюль, ни микстур… А вы давно знакомы с этой девушкой?