Роман о Лондоне
Шрифт:
— Хорошо, хорошо, ну и что сказал на это майор?
— Сказал, что не может вмешиваться в частные дела. К тому же министерство вскоре закрывается. Канцелярию упраздняют. Мы, мол, сами во всем виноваты. Чересчур поторопились с приездом в Англию. И Крым поторопились оставить. Врангель не оправдал надежд, возлагавшихся на его армию. Капитулировал. Передал власть. Поляки так не поступили. Нет. Поляки так не поступили.
— Почему вы не сказали, что приехали с польским перемещенным корпусом?
— Сказал. Знаешь, он мне посоветовал попытать счастья в Париже. Он направит меня к своему коллеге. Там требуются бывшие офицеры, которые знают
— Николай, — радостно воскликнула жена. — Неужели Париж?
Побледнев и понурившись, муж отвечал ей — для него ТАКОЕ невозможно. Ордынский тоже отказался от ЭТОГО. И давай с этим покончим!
Жена испуганно смотрела на него. Поняла, наконец?
— Я ответил этому кретину, что никогда бы не смог принять такое предложение. А сюда явился только ради жены, ей приходится тяжким трудом зарабатывать хлеб. Не будь ее, ноги бы моей тут не было.
При этих словах майор густо покраснел. Надо попробовать последнее — сходить на Гедвик-стрит. Там лучшая биржа труда. Она находит работу полякам. И офицерам. Но прежде чем уйти, неплохо было бы заглянуть в книгу предложений, там, в приемной. Посмотреть объявления разных учреждений, которым требуются люди. Это напротив, в коридоре. Может, вам повезет.
Майор возвратил ему шляпу, которую мял в пальцах, и при этом не преминул заметить: лично он нам весьма и весьма сочувствует. Мы не должны сомневаться — англичане делают для нас все возможное, и он со своей стороны делает все возможное и очень сожалеет о своем бессилии нам помочь. Все меняется, война закончилась. Но, поверьте, у себя дома, оставшись вечером у камина с детьми, он просто заливается краской при одной мысли о наших мучениях.
— Что ты ему на это, Коля, сказал?
— Ничего. Сказал, если бы я мог ему поверить, я бы легче сносил свои невзгоды, но я ему не верю. Ни одному его слову. С этим я повернулся и вышел.
О ТРУБОЧИСТЕ
Русский эмигрант в тот вечер рассказал своей жене не всю правду. Он действительно был у майора Гарднера, занимавшегося трудоустройством разоруженных поляков. Он действительно просил найти ему любую, пусть даже физическую, работу, однако он ей не рассказал, чем все это кончилось. Он был подавлен и рано лег спать. И жена его в тот день решила лечь пораньше. Лишь услышав ее равномерное, тихое дыхание, он, лежа без сна, стал снова мысленно прокручивать все, как это на самом деле было.
Майор направил его в приемную, где на столе лежали большие черные книги, на них крупными золотыми буквами было оттиснуто: «Вакантные места». «Situations vacant». Может быть, он там что-нибудь найдет?
Сначала Репнин хотел пройти эту приемную, не задерживаясь: он уже не раз листал эти книги. И, разумеется, напрасно. Но потом передумал. Помещение напоминало ему маленький, безлюдный зал ожидания провинциального вокзала. Никого нет. Поезда здесь редки. По углам стоят плевательницы, слышится отдаленный свисток паровоза. В приемной Министерства труда тоже не было ни души. Вокруг стола стояло несколько пустых стульев. Окна были распахнуты настежь.
Он сел, и внимание его привлекли эти распахнутые настежь окна.
Внизу, в провалах улиц, на дне пропасти виднелся асфальт. Лондон, когда он выглянул в окно, представился ему опрокинутым вниз. Стоило ему сделать всего один шаг, а потом еще один шаг вперед, и все было бы кончено. Он бы рухнул вниз головой на асфальт.
Должно быть, это адская боль — почувствовать, как разбивается твой череп о мостовую, когда летишь с такой высоты, но сколько длится эта боль? Секунду, две — а может быть, и минуту, другую? Даже если она длится дольше, то ведь это уже в состоянии глубокого шока. Потом наступает конец. Всему.
Вокруг воцаряется вечная тишина.
Не будет возвращения в Милл-Хилл, где дожидается его жена. Не будет больше майора. Не будет его неизменного вопроса: «What can I do for you?» — «Что я могу сделать для вас?» Не будет больше поисков заработка. Ни голода. Ни унижений. Ни просьб. Тишина. Он также не рассказал жене, что майор, оказывается, был в Персии и немного знает русский. Совсем немного. Майор признается со смехом: некоторые русские слова он не в состоянии выговорить, даже за пять фунтов. «Увлекаться. Предупредить. Осмотрительность». А например, «ртуть» или «ржавчина», по его мнению, просто какое-то безумие.
Дело дошло до того, что они углубились в дискуссию о слоговом «р». По утверждению майора, такой феномен встречается только в Древнем Египте, а следовательно, русское слово «смерть» египетского происхождения. Репнин не мог понять, чего на самом деле хотел от него майор. Однако слово «смерть», которое он пропустил мимо ушей, после их дебатов показалось ему близким и прекрасным. Смерть? Как это прекрасно звучит!
Не рассказал он жене и о том, что там, в министерской приемной, ему почудился ее голос, и этот голос шептал: «Не оставляй меня одну. Ты обещал мне не делать этого без меня. А слово надо держать, ты сам говоришь». Не рассказал он жене и другое: вместе с ее шепотом до него долетел еще один голос и внятно сказал: «Ты испугался, князь!» Это был голос адмирала, с которым они некоторое время жили по соседству в отеле «Park Len». Тот самый, который, спускаясь в подвал при бомбежке, оправдывался: мол, делает это ради жены.
Спасаясь от укоризненного голоса, герой нашего романа с головой погрузился в описки вакансий в надежде найти себе какое-нибудь место. И видит — парикмахерской в Бирмингеме требуется мастер. Только представить себе — зима, а у них тепло. У них есть уголь. Они болтают обо всем на свете и при этом сыты. Благоухают мылом. Аккуратно вносят плату за квартиру. Это была бы сказка — стать парикмахером в Бирмингеме. Вот необыкновенная метаморфоза — доносится до нас чей-то голос.
В округе Рединг есть место трубочиста, а в Бенбери — ветеринара. Как было бы замечательно стать ветеринаром, посещать коров, у этих мирных животных такие умные глаза. Лечить собак, преданных друзей человека. Был бы он ветеринаром, он мог бы иметь работу где-нибудь в колонии. А в Рединге есть нужда в трубочисте. Это было бы просто чудесно пойти в трубочисты. Но теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, это ему уже не по силам. Сами трубочисты не приняли бы его в свою артель. Да они бы подняли его на смех; он явственно слышит тех трубочистов, которых он видел в детстве. А здорово было бы стоять над крышами Рединга вознесенным на трубе над людским муравейником, над узкими закоулками, над домами. Однако он должен отречься от этой мечты.