Роман о Лондоне

Црнянский Милош

Поначалу исполнение «Умирающего лебедя» на льду кажется ему смешным и утрированным. Но чем дальше, тем больше захватывает его трепетный лебединый танец на сцене. Восхищенный, следит он за каждым движением чемпионки. Отсюда, с галереи, она представляется ему еще моложе, чем была десять лет назад, полной неиссякаемых сил. Занавес падает, и гром аплодисментов возвещает о ее триумфе.

Затем Cecily Coolidge появляется в новой роли.

Она изображает на льду танец античной вакханки. Кажется, это сошла с античной вазы, которую он видел в Афинах, одна из украшавших ее фигур. Дешевая публика приходит в полный восторг и бешено хлопает. Он тоже аплодирует. И, точно околдованный, шепчет себе, не глядя на продолжение программы: ее не стоит и смотреть. Истощенный голодом, он потрясен

всем увиденным. Оцепеневший, словно бы он испустил дух в этом театре, сидит Репнин в своем кресле, с закрытыми глазами, погруженный в то блаженное состояние, которое ему пришлось испытать. «Как хорошо, что я пошел в этот театр, а ведь набрел на него совершенно случайно. Еще раз перед концом неожиданно сподобился увидеть что-то прекрасное. Словно бы вернулся в свое прошлое. То-то удивится Надя! А эта балерина никогда не узнает — в этот вечер она танцевала для меня. Какой смысл исполнять «Умирающего лебедя» для этой публики, когда никто из них не видел Анну Павлову? Но для меня она танцевала не напрасно. Я видел Анну Павлову в молодости, это незабываемое зрелище. Это та Европа, которую довелось мне увидеть и которой больше никогда не будет, а может быть, это и к лучшему. Она населена мертвецами, моими современниками, там осталась, Надя, наша любовь, Керчь, война, наш позор, мы свою лебединую песню пропели задолго до смерти. Я ее уже слышал. Мне удалось увидеть эту Европу. Я ее прошел насквозь от Архангельска до Кадиса. Но больше никто не может вернуться в нее. Да и напрасным было бы это возвращение: Европа никого больше не осенит своими крыльями, ибо она мертва, вот она распростерлась на льду. Со сломанным крылом. Все, что я видел, исчезло. Все ушло».

Посреди печального монолога, явившегося как-то внезапно, он поднялся, так как объявили антракт. Он почувствовал, что было бы оскорблением памяти мертвых остаться в этом театре и смотреть продолжение тривиальной программы. Он решил покинуть театр; сквозь толпу веселой публики, жующих женщин и детей стал пробираться, к выходу. Все поднялись со своих мест прогуляться в фойе.

Пока он спускался по лестнице, в нем, помимо его воли, возобновился прерванный монолог. Красивая танцовщица и завтра выйдет на подмостки исполнять свою программу. Выйдет и через месяц, и через два, выйдет и тогда, когда он и Надя будут лежать мертвыми в своем домишке в Милл-Хилле. Так ему и надо — говорит он себе. Разгромленная армия ничего другого не заслуживает. Но никто не может им запретить оплакивать свою судьбу. Оплакивать покойных. Что касается его — он не себя жалеет, он жалеет Надю. Один его друг, оказавшийся в Швеции в качестве дипломатического посланника Керенского, привез в Лондон двустволку и маленький револьвер и позабыл зарегистрировать свое оружие. Он спрятал его у них в доме в Милл-Хилле. Там оно в неприкосновенности и лежит, в этом их домике, напоминающем уже эскимосскую ярангу. В Лондоне снова пошел снег. По дороге к подземной станции его охватывает ощущение полной уверенности в себе, внутренней собранности, покоя, словно все эти чувства ему удалось почерпнуть на представлении в театре.

Поскольку он прибыл в Лондон с разоруженным корпусом польской армии, то его потертая шинель никому не бросалась в глаза, пока он спускался на станцию Холборн. В Лондоне можно появиться на улице в любом облачении. Хотя бы и с перьями на голове, какие носят туземцы с полинезийских островов. Никто не обращал здесь никакого внимания ни на его сапоги бывшего офицера врангелевской армии, ни на видавшую виды шинель, которую поляки носили по всей Европе. Его подхватила и понесла вниз автоматическая лестница, точно ненужный хлам, увлекаемый бурной рекой.

ПИСЬМО ОТ ГЕРЦОГИНИ

Утро следующего дня этот дом между двумя дубами встретил погруженным в полное отчаяние. Впрочем, и два дуба перед домом на самом деле не были дубами, а какими-то вывезенными из Португалии деревьями — кора их шла на изготовление спасательных поясов и пробок для шампанского. Но обитатели дома не знали об этом.

Они считали эти два дуба своими хранителями. С некоторых пор Надя, отправляясь в Лондон, обрела привычку перекрещивать два пальца.

Новый день принес им такую непроглядную безнадежность, какой раньше они никогда не испытывали Они опустили головы,

в глазах у жены стояли слезы. Репнин сидел, обхватив голову руками, как человек, проигравшийся в карты дотла.

Вдруг жена его оживилась и воскликнула — да ведь она совсем забыла: вчера впервые за последние месяцы ему пришло какое-то письмо. Вернувшись из города, она совершенно случайно обнаружила его у калитки. Кто-то пишет им после нескольких месяцев молчания. Она стала бегать по дому в поисках письма и наконец нашла его на туалете. Интересно, от кого оно? Репнин осторожно вскрыл конверт, словно в руках у него было послание из какого-то другого мира, и проговорил с ироничной усмешкой: нам пишет Lady Mary.

— Кто, кто?

— Вы что, забыли? Она вам предлагала переселиться к ней в дом.

— Такая маленькая, с зонтиком? Основательница дамского благотворительного общества?

— Та самая, она дает на чай таксисту три пенса. Ордынский назвал ее воробьиным пугалом, которое ставят у нас посреди житного поля.

— Это замечательная женщина. Прекрасная мать.

— Возможно. Но по виду не скажешь. Она сама нам призналась, эта duchess, что не является дочерью лорда, а раньше была танцовщицей. На чай она дает три пенса.

— Экономная. Но насчет трех пенсов на чай, так это не совсем точно. Может быть, когда-то раньше так и было. Но теперь она дает шесть пенсов, мне это доподлинно известно, sixpence. В Англии не осталось тех прежних скупых аристократок, они существуют только в сказках. Это прекрасная и очень умная женщина. Откуда вы взяли, будто она похожа на воробьиное пугало? Когда в Англии вообще никаких воробьиных пугал нет.

— Зато есть вороньи. Скекро.

— Как ты сказал?

— Scarecrow.

— Ладно, пусть будет так. На заседаниях эта дама часто журит нас за чересчур роскошный вид. А у нас, к сожалению, ничего другого нет, кроме того, что мы успели впопыхах захватить с собой из Парижа, когда уезжали из-под носа у немцев. Зачем она нас оскорбляет?

— Она не оскорбляет нас. В Англии считается признаком хорошего тона приходить обтрепанным на заседания благотворительного общества. А не так, как было принято одеваться в нашем кругу, во времена всемирных выставок в Париже, когда наших посылали сюда из Царского Села. Похоже, она все же из потомственных аристократок. Впрочем, в семье английских лордов танцовщицы не такая уж редкость, в нынешнем поколении — это мать или дочь, а в прошлом — жена. Да, собственно, что тут такого позорного — плясать полуголой на сцене? Знаете, как французы говорят: каждая женщина таит в сердце пристрастие к авантюрам! Toute femme parte dans son coeur le gout de l’aventure!

И хотя это было одно из обычных изречений ее мужа, сегодня эта фраза пронзила ее, как стрела. Вдруг ей показалось, что он тем самым обнаружил свое презрение к женщинам, которого раньше она не замечала. И хотя ей от этого было перед самой собой неловко, но у нее мелькнула и еще одна стыдливая мысль: в последнее время, с тех пор как началась эта страшная зима, в их браке замечалось что-то неладное. Они по-прежнему нежны и внимательны друг к другу — после двадцати шести лет супружества, однако любовь их в последние месяцы как будто бы была не так прекрасна, как до этой холодной зимы. Возможно ли, чтобы с потерей места в здешней школе верховой езды, нехваткой денег и плохим питанием в нем начали умирать чувства, которые связывали их столько лет? Нет, это невозможно, утешала она себя. Этого не может быть. И вся заливалась краской от этих мыслей.

— С некоторых пор у тебя сложилось какое-то странное мнение о женщинах, Николай.

— Нет у меня никакого странного мнения о женщинах. Я хотел лишь сказать, эта duchess — точно так же, впрочем, как и бывший глава английского правительства, незадолго до начала этой войны приветствовала сжатым кулаком парад республиканских соединений в Мадриде. Сейчас она расселяет поляков генерала Андерса в Шотландии и женит их на англичанках. В последнее время все активнее поддерживает террористическую организацию Сурина. Вы должны быть ей благодарны за то, что она заботится о вас, женах царских офицеров. Теперь и до нас дошла очередь.