Роман о Лондоне

Црнянский Милош

Таким было ее посещение больницы Мэри ле Бон.

Потом она долго добиралась до старой графини Пановой, которой накануне отдала для продажи свои лыжные костюмы, а вместе с ними и вечерние платья.

В Милл-Хилл она вернулась под вечер.

За окном сидела кошка, дожидалась возвращения хозяйки. Муж оставил тлеющие угли в камине, прикрытые газетами, они должны были вспыхнуть на сквозняке, едва Надя откроет дверь. (Это был типичный английский трюк с разжиганием огня.) Потом, сидя возле разгоревшегося камина и мысленно сопровождая мужа по Лондону, она вспомнила и свое посещение больницы. Она сохранит его в тайне. Она окончательно решилась провести в больнице, если потребуется, и две, и три недели, но ничего не говорить мужу до тех пор, пока не убедится, что сможет стать матерью. Она знает, Репнин должен был отправиться сегодня в отделение полиции для иностранцев, так как у них отобрали удостоверения личности с печатью и подписью

министра иностранных дел, но два дня назад снова прислали бумаги, и снова с подписью министра. В чем дело? Надя боялась, как бы во время посещения полиции ее муж не устроил скандала. Он такой нервный последнее время. Так часто срывается. А его идея отправить ее к тетке в Америку, чтобы избавить от грозящей им в Лондоне нищенской старости, кажется ей такой наивной и безумной.

Между тем в то утро Репнин входил в одно ультрасовременное здание со стеклянными дверьми без ручек. Двери были совершенно прозрачные. Устремившись на второй этаж, где он должен был получить фотографии, Репнин со всего маху ударился головой в стекло. На минуту-другую у него потемнело в глазах. К нему подскочили, предлагая отвести его в комнату неотложной помощи. Стекло было непробиваемое. Ощупав себя, Репнин удостоверился — лоб не поврежден. Он лишь ушибся. Но все равно, если бы его жена могла представить себе эту картину, она бы вскрикнула от ужаса. Затем она увидела бы своего мужа входящим в отделение полиции для иностранцев, где он должен был дожидаться, сидя на скамейке, своей очереди. И снова, если бы она могла увидеть его подавленное выражение лица — она бы содрогнулась от сострадания. Все еще без морщин, кроме двух на лбу, кожа его лица была цвета слоновой кости и лишь на лбу — бледной. Французская бородка, совершенно черная, невзирая на возраст, могла бы сделать злым его лицо, но во взгляде его не было злобности. Крючковатый репнинский нос сообщал его физиономии диковатый вид, но рот под этим носом был все еще свежим, румяным, с приятной изогнутостью приподнятых в уголках губ. Большие черные глаза выражали глубокую печаль, приметную с первого взгляда. Они выдавали гордую натуру, которой много довелось испытать. Входя куда-то легким шагом отличного наездника, он, рослый и статный, производил впечатление уверенного в себе человека, который ни от кого не зависит. С непокрытой головой, он напоминал офицера торгового флота, только что прибывшего из дальних странствий. В конце войны такой типаж довольно часто встречался на улицах Лондона.

Репнина и здесь не покидало ощущение — что-то изменилось к худшему в отношениях между ним и женой. Почему она ушла из дому, не попрощавшись? Временами она впадает в глупую веселость, стараясь на минуту-другую отвлечься от того, что с ними происходит. А в жизни их, по всей видимости, грядут перемены. И в будущем они не сулят ничего хорошего. Дом, где они ютятся, все больше напоминает гробницу. И тем не менее, наскучив дожидаться, он мечтает вернуться к себе в Милл-Хилл. Вечером он снова будет читать при слабом свете, экономя электричество, все те же свои безумные книги о Сибири, Кавказе и других странах где-нибудь в Азии, Африке, Америке, Полинезии или что-нибудь об астрономии. Книги — единственное их утешение. Потом, голодные и измученные, они непременно начнут свои бесконечные разговоры о России, об эмигрантах, о браках своих знакомых, совершавшихся здесь, в эмиграции, о Лондоне, об англичанах и, наконец, о смерти. Они обязательно поспорят, станут что-то доказывать друг другу. И пустятся в воспоминания. Это непременная потребность — и для него, и для Нади — возвращаться в прошлое, чтобы выплакаться друг другу. И так, невнятно и тихо, они будут переговариваться, не ожидая ответа, точно китайские попугаи. И все же его тянуло поскорее оказаться в Милл-Хилле. Ему еще долго оставалось ждать своей очереди.

Но вот он оказался перед окошком и, протянув свои бумаги, спросил, не может ли он получить офицерское удостоверение личности, которое раньше Красный Крест после длинной волокиты выдал иностранным офицерам. Однако ему объявили: отныне он лишается права на офицерское удостоверение. Отныне иностранные офицеры, как ему должно быть известно, получают статус обычных «перемещенных лиц».

Но почему ему прислали по почте бумаги с подписью министра? Это была ошибка, усмехнувшись, пояснил ему чиновник. Кто-то допустил оплошность. Mistake. Больше этого не повторится. Репнин, усмехнувшись, забрал бумаги и, поблагодарив чиновника, ушел.

Очутившись на улице, он засмотрелся на вход ресторана «Мартинез» — там, как он помнил, всегда стояли в вазах голубые ирисы, которые он очень любил, — и подумал: куда теперь? И решил сразу же вернуться в Милл-Хилл.

Войдя на станцию «Пикадилли», Репнин слился с вереницей пассажиров, которая понесла его к эскалатору. Он все глубже спускался под землю, словно решил переселиться в глубокое подполье. Лишение прежнего статуса повергло его в полное

отчаяние. Теперь у него не осталось надежды найти в Лондоне какую-нибудь стабильную работу. Правда, русские эмигранты и до сих пор еще получают от Комитета — бог знает из каких фондов — некоторую помощь, жалкую милостыню, но он потерял всякую связь с этой средой. Что же он сегодня скажет своей жене, когда вернется в Милл-Хилл? Если скажет правду, ему придется до полуночи слушать ее тихий плач, от которого у него шевелятся волосы на голове, — ее тихий детский плач был непереносим. Вот уже год слушает он этот плач. Он подумал: лучше было бы завернуть в музей или в церковь святого Иакова, что неподалеку от полиции — там было тепло и вход бесплатный. Обход музеев и полуразрушенных церквей отныне стал его единственным развлечением. Денег за это платить было не надо, а в церквах устраивались концерты, чтобы привлечь людей с улицы. Заводили пластинки Баха, иной раз играл орган. Бедняки и обедали в церкви. (В полумраке жевали бутерброды и дремали на скамейках.)

БОГ В УТЕШЕНИЕ

Итак, он остался с женой на улице и, главное, ему больше не на что надеяться. Русский народ понес огромные жертвы в первой мировой войне, сражаясь в одном блоке с Англией и Францией, но и в последней войне он пострадал больше других народов. Однако уже и после первой войны Лондон встречал без всякого участия русских офицеров, оказавшихся в Англии. И по сей день проявляет к ним полное равнодушие, хотя их осталось совсем немного, этих престарелых и больных людей вместе с их старыми и больными женами. «Но почему это так?» — снова слышится недоуменный вопрос его жены.

В Лондоне не следует задавать вопросов. Дабы не услышать в ответ заведомую ложь. У англичан на сей счет существует пословица: «Воздержитесь от вопросов, и вы не будете обмануты». — «Do not ask questions not to be told lies». Он вышел на станции в Милл-Хилле и поневоле замедлил шаги. Но до чего же изнурительно было плутать по занесенным снегом дорожкам в холодные сумерки. Метель улеглась. Что скажет он жене? Снова расскажет о том, как его отец, некоторое время находившийся на царской дипломатической службе, отвел его, вернувшись из Парижа, в штаб Брусилова, а потом в штаб так называемой «освободительной армии» Деникина, как он по воле своего отца осенью 1918 года очутился в Екатеринодаре вместе с Сазоновым? Как немцы заняли Украину, Одессу и Севастополь? Какие были расхлябанные дороги на подступах к Новочеркасску? К чему это все? И как все это вместе привело его в Лондон? При чем здесь Лондон? Но вот и в Лондоне наступили времена, напоминавшие ему те давние дни.

Единственное, что должен он сделать немедленно, без рассуждений, — спасти женщину, которую любит. Уговорить ее поехать к тетке. Только бы знать, что она избавлена от нищенской сумы, — а там уж будь что будет. Он снимет с себя обвинение в том, что он, Репнин, погубил женщину. Он не допустит, чтобы она увидела его мертвым, в крови. Зачем ей это видеть? Она еще молода и красива, очень красива. Она еще выйдет замуж. А пока надо будет обязательно сказать ей сегодня же вечером: он был в полиции и теперь совершенно точно получит какую-нибудь работу.

Когда он подошел к домику майора в Милл-Хилле, тупичок был погружен в темноту. Он постучал кольцом в дверь. (На покривившемся домишке оно тоже было.) В ту зиму английский флот по очень низким ценам выбросил на рынок огромное количество морских шинелей, оставшихся от военных запасов. В этой шинели он будто бы снова перенесся из Англии в Россию. И собственная его тень в свете лондонских уличных фонарей напоминала ему эскимоса. Его жена в те дни как раз возила в Лондон на продажу новую куклу. Эскимоса. Она шила ее из какого-то синтетического материала, и казалось, кукла склеена из белых хлопьев снега.

Дверь ему не открывали.

Репнин в недоумении топтался в снегу.

Хотя жена должна уже быть дома, света в окнах не было. Он постучал еще раз, посильнее.

И тут с ним произошло то же самое, что иной раз случается, когда человек чувствует себя несчастным, или изнемогает от голода, или проснется среди ночи в незнакомом доме и вдруг начинает наблюдать себя как будто со стороны, словно кого-то постороннего. Из какой-то чужой жизни, не относящейся к нему самому. Хотя его и связывают с этим двойником какие-то таинственные узы. Пока Репнин дожидался перед запертой дверью в этом занесенном снегом переулке, перед его мысленным взором вставала врезавшаяся в память с детства фотография, которую однажды его отец использовал во время дебатов в Думе. На фотографии, прислонившись к стене, стоял английский рабочий с шапкой в руке, рядом с ним женщина с ребенком. В тот год в Англии была жестокая безработица, и его отец держал об этом в Думе речь. Для подкрепления своих слов он показывал фотографию. Увеличенная до огромных размеров, она, точно в зеркале, отразилась в воспоминаниях Репнина. Женщина с ребенком на руках стояла возле него и плакала.