Роман о Лондоне
Шрифт:
— Я бы в первый день гильотинировал графа Мирабо!
Но поскольку жена его продолжает смеяться, он добавляет, понизив голос:
— А впрочем, вы правы. Я бы и муравья пальцем не тронул.
Надя, много раз пытавшаяся уговорить его сбрить эту нелепую, страшную черную бороду, с опаской смотрит на него, испуганная его диким, новым для нее взглядом. Чтобы прекратить бесплодную дискуссию, она начинает убеждать его нежным голосом, как человека, нуждающегося в утешении:
— Все-таки вы должны согласиться — мы и сами в какой-то степени повинны в наших невзгодах. Надо трезво взглянуть на вещи. Что толку в ваших фантасмагориях? Ордынский смеется над вашими декламациями
То ли потому, что голос ее потеплел, или потому, что он уловил в нем печальные нотки, он ей отвечает, негромко:
— Не было, Надя, более скромного человека, чем тот итальянец, который с тысячью товарищей создал Италию и передал ее на тарелочке королю, прославленному своими усами. Помните — всюду, где бы мы ни были в Италии, стояли его памятники. А Гарибальди? Он грузил здесь баржи и держал небольшую колбасную лавчонку. А потом пьемонтцы расстреливали сочувствующих ему крестьян целыми селами.
— Что я могу об этом знать, Ники? Я только вижу, вы не любите, когда я призываю вас к скромности.
— Правильно, не люблю. Не было более скромного человека, Надя, чем лидер французских социалистов Жорес, знакомый моего отца. Я его видел и слушал в Париже, во время нашего там пребывания перед войной, я вам рассказывал. И чего он дождался? Его убили в канун войны как изменника. Jaures предатель? Это он-то, который так любил свою страну, как того не заслуживает ни одна из стран?
— Ну хорошо, хорошо, — терпеливо отвечает жена. — Но все это, Ники, были главы правительств, министры, политические деятели, а вы таковым не являетесь. Ни Антон Иванович, ни Петр Николаевич не хотели выслушать ваше мнение или спросить вашего совета. Вы сами мне рассказывали. Я просто вынуждена вам это напомнить. Вы были красивым и в высшей степени благородным молодым человеком. Прапорщиком. А говорите, как претендент на важный пост. Вы все такие — Репнины. Простите меня, Николай, но вы большой ребенок.
Хотя это говорит ему любимая женщина, говорит сердечно, с искренним сочувствием, ее слова поражают его в самое сердце. Гримаса злобы и ненависти искажает его лицо. Но к ним примешивается печаль. (Несколько мгновений лицо это имеет трупный оттенок.)
— Вы совершенно правы, Надя. Офицер в этом мире ничего не значит. Ни у кого здесь и в мыслях нет побеспокоиться о нас, русских офицерах. К тому же Цинна слишком много говорит. Я слишком много говорю. Я совершенно одинок, вокруг меня никого нет. Никаким влиянием не пользуюсь. В том числе и в нашем Комитете. Но запомните мои слова! Все они, те, кто сейчас в этом Комитете, — все они пойдут с протянутой рукой, а по их милости окажемся на улице и мы. И будем вместе с ними бродить по Лондону небритые, оборванные, без подметок! А если бы они слушались меня, они бы избежали этой участи.
Жена привыкла к его обычной манере общения с ней — учтивой, непринужденной, иной раз ироничной, всегда такой милой. Но вот перед ней предстал словно бы другой Репнин. Босоногий, всклокоченный, подобно колдуну, стоял он перед затухающим камином. Чтобы отвлечь его, она начинает вспоминать, сколько общего в нем с ее отцом, старым генералом, преподававшим в академии и служившим по сибирским гарнизонам, в то время как по его чину в царской России он мог рассчитывать на пост министра, военачальника или губернатора.
Она слышала от Ордынского, будто в Лондоне он, ее муж, во многом изменился, устало продолжает его жена. Будто бы он теперь не тот Репнин, каким был раньше. До нее дошли слухи о каких-то его письмах Антону Ивановичу. Его подозревают чуть ли не в том, что он находится под влиянием красного посла в Лондоне, Майского.
Вопреки ее ожиданиям муж отвечает вполне миролюбиво и с усмешкой:
— Ордынский просто-напросто ухаживал за вами, Надя. Я ничуть не изменился. Перемены произошли в мире. Мир был поделен на берегах Мансанареса. Там был произведен раздел Европы, однако теперь тот раздел не признается.
— Вас просто страшно слушать, Николай. Ордынский говорит, вы не желаете возвращения великого князя на царский престол и примирились с противниками Антона Ивановича? — спрашивает она со слезами на глазах.
Он смеется в ответ:
— Да, я теперь не сторонник возвращения великого князя в Россию. Из Монте-Карло. Со всеми его царедворцами, всем этим хламом, который его окружает. Эпоха противостояния на Мансанаресе миновала. На смену пришло другое разделение мира. На каком основании я должен быть сейчас против тех, кто в Москве? Мы поменялись ролями. — Он продолжает смеяться, между тем как жена в ужасе смотрит на него. — Вы читали, как здешние газеты подавали битву под Москвой? Они приписывали спасение Москвы морозам и снегам. Они в точности повторяли слова Наполеона. Как вам это нравится? Но знаете ли вы, что им на это ответил Оболенский? Кроме зимы и снега, там были еще люди. Русские люди. Почему я должен быть против своего народа? Наш народ вместо нас входит в Берлин. А я теперь никто и ничто. Прапорщик, по вашим же словам. Но не забывайте, помимо артиллерийского дела я изучал и математику. Надо мыслить логично. Логарифмы учат нас мыслить логично. Даже когда битва проиграна. Значит, Ордынский хотел бы добиться успеха у вас. Надеюсь, напрасно.
— Отнюдь, — со смехом возражает жена, — насколько это возможно в его годы; Но вы должны знать, он вас всегда берет под защиту перед Комитетом. У нас здесь нет лучшего друга, чем он. А то, что перемены, которые с вами происходят, тяжело понять другим, это вы должны признать и сами.
— Мне не нужна защита так называемых добрых друзей. Мы и те, кто в Москве, поменялись местами. Это факт. Все остальное пустые слова. Наша страна, Надя, и в этой войне понесла потери, не сопоставимые ни с какими другими. Но вместе с тем она покрыла себя неслыханной славой — это заслуга всей России. Сейчас Москва держит в своих руках не только свою судьбу, но и судьбу народа, с которым я связан неразрывными узами своего рождения. По какой причине Комитет требует, чтобы я был и дальше против нынешнего режима? На каком основании? Нынешняя Россия принадлежит им. Вы слышали, как там распевают песни. А вернулись бы мы, и не было бы песен. Это было бы новое кровопролитие. Борьба гвельфов и гибеллинов продолжается, это страшно, только бы она там не началась. Да и вообще пора признать победу твоего противника.
Его жена смотрит на него без слов. Все это выше ее разумения. Ее, например, добавляет она сердито и устало, как и большинство других людей, нисколько не волнует эта вечная борьба. Да родись она хоть в Мадриде, почему она должна кого-то ненавидеть? Кого-то убивать? Преследовать какую-то партию? Да таких сумасшедших, как он и этот Комитет, жалкая горстка. А таких, как они, большинство. И это большинство хочет мира.
— Но обе стороны как раз и борются, Надя, за то, чтобы был мир.
— Ах, оставьте, наконец, свои книжные разговоры, — выходит из себя его жена. — Вы меня окончательно запутали. Я хочу спать.