Роман о Лондоне
Шрифт:
Бывший капитан при штабе Деникина не имел об этом никакого понятия. Радуясь, что и он сможет что-то заработать от продажи вечерних костюмов, он начинает смеяться, как ребенок во сне. Прикидывает, сколько получит за них денег. И начинает хохотать, как сумасшедший. Жена смотрит на него с опаской и удивлением. Он нахлобучивает себе на голову вечернюю шляпу и смотрится в зеркало. Растрепанные волосы, с недавних пор на висках показалась седина. С этой шляпой на голове, неодетый, в затасканном, домашнем русском халате он смахивает на бродягу, подзаборника, нищего. При этом он что-то бубнит себе под нос.
— Что ты говоришь?
— Я говорю, вот смеху было бы в Москве, если бы кто-то мог лицезреть меня в таком виде. Послушай, Надя, по-моему, самое потрясающее из
Жена его испуганно возражает: не надо думать об этом.
— Я вспоминаю, как хохотал до упаду над фотографиями и дагерротипами в семейном альбоме нашего княжеского рода. Подумаешь невидаль, думал я. Умер дядюшка? Умерла тетушка? А чего стоят людоедские фотографии умершей сестрицы в гробу? Княжна Репнина! Но теперь я понимаю, все это не более как невольное и глупое фотографическое подражание Рембрандту. Роман написан костлявой рукой смерти, но, собственно, это и есть повесть человеческой жизни, другой у нас нет. Происходит метаморфоза. Всем известно, чем она заканчивается.
— Ники, перестань, не думай об этом.
— Посмотришь на себя вот так в зеркало, и видишь, какие смешные шляпы мы носили. Помнишь, Надя? У французов в семейных альбомах целые коллекции снимков от унтер-офицеров артиллерии до генералов. И все покойники. Говорят — пали смертью храбрых на поле брани. На самом деле их унесло вихрем времени. Некоторые умерли от простатита. Все в разных головных уборах и мундирах. С султанами из перьев.
Декламации Репнина на эту тему вселяют в его жену суеверный ужас. Страх перед волей богов. Перед поисками нечистой силы. Она согласна, все это надо продать. Вернее не продать, а подарить. Продавать все это — не к добру. Подарить кому-нибудь из местных бедняков. Например, разносчику угля.
Она напомнила ему о выходке генерала Драгомирова, который воскликнул в первые дни после их прибытия в Лондон, что следовало бы им облачиться в свои потрепанные мундиры и драные шинели и в таком неприглядном виде пройти под окнами королевского Двора, который отступился от них точно так же, как отступился он от своего родственника, царя, союзника. Для англичан это был бы величайший позор.
Репнин считал предложение генерала пустой затеей. Устрой они такую демонстрацию, они бы беспрепятственно прошли перед дворцом в сопровождении полиции, а газеты написали бы, что это были немецкие наемники из Крыма. За создание беспорядков на улице они были бы подвергнуты умеренным штрафам. В парламенте был бы поставлен вопрос о том, каким образом в Лондоне очутились генералы царского режима, отказавшиеся продолжать войну с немцами и таким образом предавшие Англию и Францию. Слава Богу, им пришла на помощь великая демократическая Америка! Леди Мэри предложила бы им приют и содержание в доме призрения. (Оппозиция при этом подняла бы крик, что они отказались зарабатывать хлеб насущный своими руками — честным трудом.)
Его апатия и пессимизм обескураживают несчастную женщину, только было поверившую в лучшее будущее. Она с самого
— А чего должна стыдиться Британская империя? — иронично поддевает ее муж. — Шеф правительства лорд Керзон еще в то время, когда мы находились в Крыму, советовал нам пойти на капитуляцию. Куда им, нескольким маразматическим русским старикашкам, тягаться с Английской империей? Лично я, — продолжает он, — восхищаюсь англичанами. России следовало бы многому поучиться у Англии. Вся Англия не что иное, как большая страховая контора.
Жена упрекает его со слезами в голосе:
— Неужели только это и осталось от всего твоего прежнего восхищения Англией? Ведь ты рвался попасть в Лондон вместе с поляками, когда город горел, когда вокруг нас пылали пожары изо дня в день! Ты кидался тушить зажигательные бомбы. Словно бы это ордена сыпались с неба.
— Мой отец был англоман. Я, Надя, мечтал о Лондоне с детства. Что же касается бомб, то я хотел увидеть их вблизи. И мертвых хотел видеть вблизи.
— Ты ни одной ночи не соглашался провести где-нибудь за городом. Не мог покинуть город, когда его бомбят. Я, мол, русский офицер. Тебе непременно надо было делить с Лондоном и горе и радость. А сколько англичан бежало в Канаду и в Америку, и никто об этом не вспомнил. Ты меня заставил остаться в квартире рядом с бензозаправкой. Почему ты им сейчас не напомнишь все это, почему не скажешь, что мы были с ними во время войны?
Тут ее муж срывает с себя черную, шелковую, высокую шляпу, словно на голове у него был старый дырявый котелок дурака. И, садясь на постель, мягко говорит жене:
— Надя, пойми, когда война закончилась, нас не спрашивали, кто был с ними, а кто нет.
Все же он обещает завтра утром сходить к полякам и потребовать работы. Любой работы. Правда, он не сомневается, это будет напрасно. Англичанам нужны только те, кто может быть им полезен — «useful».
В бедной необразованной среде семейные перепалки и споры чаще всего заканчиваются слезами и бранью. Но в какие только дебри не заводили дебаты русских эмигрантов той поры! И длились они до рассвета.
Принеся в дом немного денег, вырученных от продажи вечерних платьев, бедная женщина стала подумывать, что, может быть, в безуспешных поисках работы виноваты не столько другие, сколько сам он, ее муж. До этого она считала своего мужа, которого страстно любила, благородным и несчастным человеком, всеми силами стремившимся заработать на жизнь собственным трудом. В некоторых столицах это ему удавалось. Он был учителем танцев, чертежником, швейцаром ночного бара, учителем верховой езды, при этом, если исключить покупку нескольких французских и английских книг, на себя он ничего не тратил. Но эти последние дни он кажется ей упрямым, несговорчивым и совершенно несдержанным в разговорах с людьми. Особенно раздражает он ее своими ссылками на прочитанные книги и глупыми шутками. И приводит ее в отчаяние бесконечным повторением своей мысли о том, что человек страдает за кого-то другого. Я Cinna, заявил он ей в тот день. И объяснил, поймав ее недоуменный взгляд, что имена, как и прозвища, нередко служат прикрытием для убийства. Цинна был убит вместо другого только за то, что тот, другой, в Риме носил его имя.
Снова он цитирует книги, сетует жена. Он смеется в ответ: такая путаница случалась и во время революций, но подобное происходило и с ними, русскими, в Крыму. Кто-то стал якобинцем, кто-то жирондистом, были среди них и эбертисты, а все вместе они были монархистами. Иной раз ему кажется: его могут убить за любую из этих партий. Любую из них могут ему приписать. Но только не в этом причина того, продолжает Репнин, смеясь, что он так низко пал в Лондоне и им сейчас хуже всех из царской эмиграции. Просто он начал стареть. А стареют все — и дантонисты, и троцкисты, и роялисты.