Роман с куклой
Шрифт:
К вечеру у Евы были совершенно стерты ноги, но останавливаться она не хотела, потому что все еще надеялась выбраться хоть к какому-то жилью.
Поела той мелкой травы, которая называлась «заячьей капустой» или еще – «кислицей». Устроила себе нечто вроде шалаша и ночь проспала в нем. Сквозь беспокойную дрему слышала, как кто-то ходит рядом и как будто вздыхает. Действительно здесь кто-то был или нет – Ева так и не поняла.
В начале третьего дня голова болела просто невыносимо, дыхание с хрипом вырывалось из легких. Теперь Еве было жарко, нестерпимо,
Она была совершенно одна, но мозг все время рисовал перед ней яркие картины. Она говорила с какими-то людьми, спорила с кем-то, потом поймала себя на том, что беседует с Ирмой, заказчицей из Нью– Йорка, – та требовала сделать какую-то особенную куклу, а Ева доказывала ей, что «этот проект совершенно не в ее стилистике».
Потом появился Даниил, и Ева страшно обрадовалась ему, а потом набросилась с упреками: «Почему ты не рассказал мне об Иве?» – «Зачем?» – «Затем, Михайловский, что я по твоей милости попала в совершенно дурацкое положение!» – «А много ли ты мне рассказывала?» – усмехнулся тот. «Пожалуйста… Я все тебе расскажу, только ты не вздумай меня ревновать. Я встречалась с Яриком, но между нами ничего не было – я от него сбежала. Знаешь, эти бывшие любовники… Правильно же говорят, что в одну реку нельзя войти дважды!»
Как только речь зашла о реке, Ева очнулась. Она была одна, и она была в тайге, совершенно очевидно – больная. Сухой озноб сотрясал ее, и эту непрерывную дрожь ничем нельзя было остановить. Голова раскалывалась на части, а легкие хрипели при каждом вздохе.
А потом она увидела впереди огонек. Поначалу решила, что это очередная ее галлюцинация, но огонь продолжал гореть даже после того, как она несколько раз поморгала воспаленными, сухими веками. Сомнений не оставалось – там, за деревьями, горел костер, явно разведенный человеческой рукой. Потом она услышала голоса.
Так Ева, к исходу третьего дня, наконец обрела надежду на спасение.
Едва передвигая ноги, она вышла на большую поляну. Маленькая девочка в длинном, расшитом тесьмой и бисером платье, мягких кожаных сапожках, с двумя длинными черными косами, спускающимися вдоль щек, круглым загорелым лицом и черными щелочками глаз, бросала в костер щепки, а на костре постепенно закипал большой закоптелый казан с водой.
Увидев Еву, девочка взвизгнула и побежала к женщине, одетой и причесанной точно так же, уткнулась ей лицом в живот.
Это были люди. Настоящие, живые люди!
– Пить… – запекшимися, потрескавшимися губами прошептала Ева, ноги ее подкосились, и она упала на траву. В этот самый момент последние силы покинули Еву, и она с чистой совестью позволила себе потерять сознание.
Очнулась много позже – кто-то мягкой тряпкой осторожно протирал ей лицо.
– Ой-ой-ой… – сокрушенно покачала головой какая-то женщина. – Совсем ты, девка, плохой… Откуда будешь?
Откуда она, и вообще, как тут оказалась, Ева решительно не помнила.
Над ней нависал потолок из кожаных шкур, рядом курился вверх столб дыма от костра, еще одна женщина, неподалеку, с сонной безучастностью укачивала на руках младенца.
Внезапно полог из шкур откинулся – мелькнуло черное ночное небо, и в юрту, пригнувшись, вошел стриженый мужчина, что-то на непонятном языке спросил у женщины, вытиравшей Еве лицо. Та ответила на том же языке.
Мужчина сел на корточках перед Евой.
– Ай, совсем плохой… – озабоченно произнес он уже по-русски. – Ай, какой нехороший… Однако, сильно плохо дело! Мунхэ-тенгри будем звать.
«Кого?» – хотела спросить Ева, но язык не слушался ее. В сущности, ей было уже все равно. «Наверное, у меня воспаление легких…» – равнодушно подумала она и снова провалилась в небытие.
Сколько времени она провела в таком состоянии, неизвестно – может, минуту, а может – сутки. Ева умирала и точно знала, что умирает – это вдруг с такой беспощадностью открылось перед ней, что она даже никакого сожаления не почувствовала. Это было то самое просветление перед концом, которое позволяло ей спокойно оглянуться на всю прожитую жизнь.
– Как глупо, как бездарно… – пробормотала она беззвучно, но ни единой слезинки не пролилось из ее глаз.
– Ты чего? – спросила та самая девочка, которую Ева увидела первой, и шершавой ладошкой провела по ее щеке, точно подбадривая. – Не бойся, сейчас Мунхэ-тенгри придет, она тебе поможет.
«Наверное, они так называют смерть. Поэтично…»
Полог распахнулся на фоне черного неба, потом еще и еще раз… В юрту стали входить люди, они садились вдоль стен, опустив головы.
Потом в юрту последним вошел еще кто-то, осторожно перешагнув через порог. Человек этот был одет как-то по-особому причудливо, в руках его были бубен и колотушка.
– Мунхэ-тенгри! – успела прошептать девочка, отползла от Евы и опустила лицо, точно боясь смотреть на вошедшего.
Вернее, на вошедшую – поскольку Мунхэ-тенгри оказалась женщиной. Сколько ей было лет? Не понять: может быть, тридцать, а может, все шестьдесят – Ева равнодушно, отстраненно взирала на нее.
Мунхэ-тенгри бросила в едва тлеющий костер горсть чего-то, и по юрте распространился сильный запах можжевельника. Потом подержала над огнем бубен и каждую из ног, обутых в мягкие, расшитые причудливыми узорами сапожки.
Ударила в бубен колотушкой – сначала слабо, как будто неуверенно, потом сильней, и шепотом, с придыханиями, завела песню. Сидящие в юрте люди негромко подпевали ей.
Бубен загудел сильней, зарокотал, песня стала громче – но смысл ее был далек от Евы, поскольку пелась песня на незнакомом языке. Ева закрыла глаза и отвернулась, не видя никакого смысла в происходящем. Сухой жар продолжал трясти ее, лишая последних сил – жизнь по капельке выходила из нее, и вряд ли шаманка из племени орочей (а это были именно они, нетрудно догадаться) могла действительно ей помочь. Дикость и пережитки. Помнится, Даниил рассказывал когда-то об обряде камлания, но этнографические тонкости Еву уже не волновали…