Роман со странностями
Шрифт:
В коридоре послышались тяжелые шаги.
— Сюда? — уточнил голос. И тут же распахнулась дверь в спальню.
Она так и сидела на своей широкой старинной кровати — бледнющая до зелености, глаза испуганные, огромные, — с ужасом и непониманием смотрела на людей, заполнявших комнату.
Прогрохотали двое военных, за ними втиснулись дворники, Фрося и рыжий Матвей.
Бочком прошла, будто бы просочилась, еще «понятая», мало знакомая соседка. Русенькие ее косички казались крепенькими палочками, она бегающим взглядом отыскала стул, бухнулась на него и стала громко сморкаться.
Падали на пол книги, военные перебирали
Лев Соломонович съежился, стал маленьким, хотя Дуся знала, что ростом он совсем не меньше тех, кто кидает вещи. И Матвей, и Фрося, и та сухая, тонкогубая, желтолицая соседка, застыли на табуретках, уперев глаза в потолок.
Дуся прошла к кровати и впервые в жизни стала шнуровать при незнакомых людях тяжелый корсет Веры Михайловны. Затянула. И бросилась к стулу, на котором сидел, замяв платье хозяйки, Лев Соломонович.
— Одевайся! — крикнула Дуся застывшему, будто и не понимающему ничего Льву. — Чего ты рубаху-то в руках держишь?
Кажется, он только заметил, что все еще в нижнем белье, хотел уйти в коридор, но военный сказал:
— Здесь напяливай! Ухажер хренов!
Никто не засмеялся.
— Фамилия? — военный повернулся к Гальперину.
— Чья? — не понял Лев Соломонович.
— Твоя, — широкоскулое лицо охранника снова оскалилось.
— Гальперин. — Он, видимо, все еще надеялся на случайность, но когда заметил, как рыжеволосый рассматривает свои бумаги, понял, что охранник ищет его фамилию в каком-то списке.
— С Большеохтинского, что ли?
— Да, я там прописан...
— Повезло, — весело сказал охранник. — Ишь куда пришлось бы катить, а он нас поджидает в ее постели.
Матвей торопливо перекрестился, увидев застывший ужас в глазах Веры Михайловны.
— Я вас прошу... — сказала Вера Михайловна неожиданно низким, неузнаваемым голосом. — ...Это мой муж.
Лев Соломонович вздрогнул. Наверное, он сам не смог бы произнести эти слова первым.
— Муж так муж, — рассмеялся охранник. — Собирайся, муж. Будешь грузить жену в фургон.
Дворники сгребали бумажную кучу. Сундук, в котором хранились холсты, акварели, рисунки, был перевернут, и теперь цветная гора громоздилась посередине комнаты.
— Вязать, что ли? — спросил Матвей, ожидая приказа.
Охранник поднял помятый лист, разгладил и с удивлением стал рассматривать какие-то линии — черт-те чем занимаются дурацкие головы, им бы только бумагу пачкать. Ну что ж, и для таких когда-то приходит время расплаты, власть заставит любого работать...
— Всю мазню можешь в печку, у нас в этом никто разбираться не станет, сами выбросьте или спалите...
...До рассвета было еще далеко, хотя время приближалось к шести утра. Вера Михайловна дошла до машины, и теперь ей предстояло как-то заползти в кузов. Лев Соломонович стоял рядом. Вера Михайловна обвела двор глазами, этажом выше горел свет, в окна смотрели люди, вероятно, шум машины разбудил и встревожил дом. Но не только эти чужие испуганные и удивленные глаза заставили сжаться ее сердце. Она внезапно увидела в одном освещенном окне вершинку елки и подумала, что сегодня двадцать пятое декабря, Рождество. Когда-то они с отцом, мамой и братом праздновали этот замечательный день
Матвей выбил ладонью зажимы заднего борта, распахнул фургон.
— Залезай, — приказал охранник.
Вера Михайловна оперлась о дощатый настил и попыталась подтянуть себя на руках. Сил не было.
Она почувствовала, как Лева охватил ее, помог упереться локтями в доски, и она, падая и ударяясь лицом о деревянное дно кузова, поползла вперед, к боковой скамье переделанного в «черный ворон» грузовика.
Машина медленно вползала под арку. Двор был разрыт, обоих качало, словно подталкивало друг к другу. Она положила голову на Левино плечо. Ни у нее, ни у него вины ни перед кем не было. И вдруг Вера Михайловна остро поняла — то, что произошло, сделано кем-то из своих, и сегодня у нее последняя встреча с Левой, а дальше все, что будет, уже имеет единственное название — смерть. Черный натюрморт внезапно возник на черном столе. Предощущением беды — вот чем были ее работы, она внезапно не только почувствовала, но и обозначила их для себя единственным возможным словом — конец...
Из первого разговора с Верой Михайловной Ермолаевой через петербургских трансмедиумов
Семен Ласкин: Если это возможно, Вера Михайловна, расскажите о ваших отношениях с Львом Соломоновичем Гальпериным. Понимал ли он ваше искусство, ценил ли вас как художника?
Вера Ермолаева: Попробую... Но только недолго... Трудно... Да, я была любима. Вначале он полюбил душу мою, но оказалось, что человек и душой может полюбить всего человека. И не было и не могло быть унижения в том, что он полюбил во мне все. Это давало лишь радость и осознание себя, как бесконечной души, и бесконечности жизни даже на земле...
НКВД
СЛЕДСТВЕННОЕ ДЕЛО № 1955 на Ермолаеву В. М.
АНКЕТА
Ермолаева Вера Михайловна родилась 2 ноября 1893 года в Саратовской губернии, Петровском уезде, село Ключи.
Место жительства: Ленинград, Васильевский остров, 10 линия, дом 13, кв.2, прописана с 1922 года по день ареста.
Место службы: Городской комитет Изосорабис (Союз работников искусств), художник, с 1928 года по день ареста. Член профсоюза работников искусств с 1925 года.
Имущественное положение (перечислить постройки, недвижимость, движимое имущество) — не имеет.
Социальное положение в момент ареста: служащая с 1918 года.
В царской армии не служила.
В белой армии не служила.
В красной армии не служила.
Социальное положение — из дворян.
Политическое прошлое: не состояла ни в каких партиях.
Национальность: Русская. СССР.
Образование среднее, специальное, художественное.
Категория воинского учета — нет.