Роман со странностями
Шрифт:
— Гражданин... — как безумная вращая глазами, кричала она, — наша семья тянулась к революции, отец выпускал демократический журнал, в 1905 году он возглавил общество «Трудовой союз», брат Константин был профессиональным революционером, его не раз ссылали в Сибирь, отец эмигрировал в Европу из-за своих убеждений, как же я могла быть другой?..
— Ишь, какие революционеры! — весело сказал он. И вдруг поднес кулак к лицу Веры Михайловны. — Не советую тебе, меньшевичке, путать свою революцию с нашей.
Зазвонил телефон, Федоров снял трубку, в такое время часто возникает начальство. Нет, жена.
— Чего? — сухо спросил
Она только хотела узнать, будет ли дома.
— Да-да, — он повесил трубку. Коммунисту нельзя расслабляться, показывать мягкость даже к своим близким. И особенно в присутствии врага. У коммуниста может быть единственное чувство: ненависть к противнику рабочей власти.
Он хорошо знал, что для быстрого завершения дела следует привести как можно больше подробностей контрреволюционных акций этих отпетых тварей. ОСО уже допрашивать их не станет. ОСО обязано верить своим.
Он подумал, что максимум за полчаса ему придется уложиться с очередным протоколом. И тогда он точно скоро окажется дома, в своей кровати. Сегодня у него есть шанс отдохнуть.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Вопрос: Расскажите о вашей контрреволюционной агитации.
Ответ: Моя контрреволюционная агитация, направленная против коммунистической партии и всех основных мероприятий, проводимых ею, выражалась в отдельных беседах и разговорах с рядом лиц, с которыми я встречалась.
Особенно резко я в последнее время выступала против коллективизации, считая, что развитие сельского хозяйства должно идти по пути постепенного перехода мелкого частновладельческого хозяйства в колхозы, на основании широкого перевоспитания крестьян. Я резко осуждала методы, принимаемый партией при проведении коллективизации, основанные на насильственных мероприятиях, массовой высылке зажиточной части деревни, административного создания колхозов без учета желаний крестьян. Я указывала, что в результате всех этих моментов мы имеем обнищание деревни и доведение отдельных коллективизированных районов Украины до голода.
Он был доволен собой. Писалось гладко. Конечно, кое-что можно было развить. Но как не раз утверждал нарком: наше оружие факты и факты, а не чистописание.
Федоров вынул лист, написанный 2577-м, перечитал докладную — вот у кого всегда четко, и стал переписывать текст агента, каждое его слово могло стать «показанием» арестованной:
...Вторым вопросом, который наиболее часто являлся темой моей контрреволюционной агитации, был вопрос о положении интеллигенции в СССР и ее роли в управлении страной. По этому вопросу я указывала, что несмотря на заверения партии и правительства о необходимости привлечения интеллигенции к участию в строительстве, по существу проводилось полное отстранение ее от активного участия в жизни страны. Особенно изгонялись отовсюду старые кадры, то есть наиболее культурная ее часть. Проводилось это путем систематических чисток и развития репрессивных методов: аресты, создание процессов.
Федоров отодвинулся с креслом. Как складно! А теперь, может, и стоит спросить эту тварь об искусстве. Он читал в
Бесспорно, и Ермолаева, и ее дружки, бесконечно рассуждающие о своих дурацких художествах, отвергают и прямо и косвенно то, что думают и партия, и советский народ. Два года агент 2577 предупреждает Органы о реальной опасности. По сути, в его тревожных сообщениях есть вся их злобная болтовня. Федоров поглядел в текст и произнес будто бы свое, а не только что прочтенное в доносе:
— Итак, вы предпочитаете реализму антихудожественную абракадабру?
— Меня интересовала пластика, — непонятно что сказала Ермолаева. — Я не могла представить, что это может противоречить советской идеологии.
— Врешь! — крикнул Федоров. — Ты прекрасно все понимаешь!
Она не ответила.
Федоров поглядел на охранника, который опять стоял за спиной Ермолаевой.
— В карцер! И туда же Сюсю. Он ждет. Он и там все сможет. Он будет очень доволен...
— Я вру, вру! — торопливо забормотала Ермолаева, не понимая ничего, кроме последних слов. В какой уже раз она падала на спину. Охранник схватил ее за рукав, платье треснуло и стало рваться, голова стукнулась об пол.
Теперь она валялась без чувств.
— Полей-ка, — приказал Федоров, приподнимаясь и разглядывая вытянутое, беспомощное, огромное тело. — Такие кучи, как эта, неспособны выдержать даже нормальных вопросов.
Охранник плеснул из графина.
— Хоть и безногая, а все равно лезет в политику, плетет свое, — сказал Федоров. — Пожила бы, как мы, в деревне, научилась бы соображать нормально.
Ермолаева таращила на него свои дурацкие глаза и мычала, как старая корова.
«Из-за кого только корячимся, — думал Федоров, — из-за кого у людей нет ни ночи, ни дня, из-за кого?!»
Он отыскал нужное место в «отчете» и стал дописывать в протокол то, что перед арестом всей группы сообщал агент:
Ермолаева:
...Третий вопрос, который также служил темой моих антисоветских высказываний, — это политика партии в области изобразительного искусства, считая, что отрыв советского искусства от достижений и традиций Запада конца XIX и XX веков, то, что сейчас называется формализмом, замены основных художественных проблем агитационной тематикой и утверждение той временной закономерности, как основной линии искусств, приводит к упадку и безвыходному положению советского искусства.
«Складно! — с удовольствием подумал Федоров. — Молодец приятель!»
Он уже не обращал внимания на арестованную, безногая гадина больше его не волновала.
...Политика партии, по нашему мнению, привела также к узко утилитарному преподаванию устаревших методов натурализма в высшей художественной школе, изгнанию всякой творческой инициативы, как в государственном масштабе и, следовательно, в институтах, так и возможности лабораторных работ в отдельных мастерских. Сейчас практически нельзя показать каких бы то ни было творческих достижений, помимо выставки чисто агитационного значения.