Роман женщины

Дюма-сын Александр

Итак Мари, наплакавшись досыта, легла, и, привыкшая к счастливой жизни, она начала сомневаться в своих страданиях, но, несмотря на это сомнение, она не могла уснуть. Ей казалось странным, как она, — едва вышедшая из пансиона, где после вечерней молитвы спала так тихо и спокойно, — не могла заснуть теперь, думая не об отце своем, не о матери, а о совершенно постороннем для нее человеке, и эта мысль отгоняла от нее сон.

Но не она одна проводила без сна эту ночь. Эмануил, пришедши домой, тоже не находил покою, и хотя он привык к долгим бдениям, однако в эту ночь, против обыкновения, не государственные вопросы усадили его за письменный стол, и если он и принялся за работу, то, собственно,

для того только, чтобы забыть тревожившую его думу. Нетрудно было заметить, что эта дума возвращалась к нему беспрестанно, потому что почти ежеминутно он оставлял работу, вставал и прохаживался по комнате; как и Мари, он открыл окно; как и она — он вдыхал воздух и думал: «Теперь она спит», — а эта мысль была и ее мыслью. Потом он затворил окно и, подойдя к алькову, увидел портрет своей матери. Он остановился перед ним, и слеза, вызванная немой молитвой, скатилась с его ресниц. От воспоминаний о матери он перешел к мысли о Мари — и уже после этого все усилия его заняться делом были бесплодны.

Надо сказать, что в душе Эмануила, с тех пор как он познакомился с семейством графа, произошла заметная перемена. Он не переставал заниматься важными и серьезными вопросами, которым доселе была посвящена его жизнь, но образ милой девушки беспрестанно являлся перед ним и разрывал цепь его мышлений. Он не отгонял это видение, а с каким-то наслаждением оставлял бумаги, опрокидывался на стул и, забывая свет и людей, отдавался мечтам о ней, на которую он смотрел сначала, как на сестру души своей, и которую теперь ему хотелось сделать подругой и утешением своей жизни; о ней — которую едва только он увидел, как уже назвал своим ангелом; о ней — которую он уже любил. «О, люди, люди! — думал он. — Какой дорогою ценою покупается у вас слава! Тот, чье имя должны восхвалять, должен заживо зарыть в могилу и свое счастье, и свои радости. О, я — честолюбец, эгоист, я — олицетворение гордости и тщеславия, я отдал бы всю славу, заслуженную моею деятельностью, все мои надежды, мое состояние и мое будущее, чтобы Мари не спала, как и я, в эту минуту, думая обо мне, как не перестаю о ней думать. Если б она любила меня, мы удалились бы от света и отдались бы только взаимному чувству; я навсегда бы расстался с Парижем, с обществом, пусть бы оно шло своей дорогой, я бы оставил всякое участие в его действиях, и, право, общество ничего бы не потеряло. К чему служит мое тщеславие в его судьбе? Я был глуп до сих пор… Но она не любит меня, и вот отчего я, может быть, женюсь на другой, и спрашиваю себя, зачем я хочу это сделать… Отчего нет у меня матери? Она посоветовала бы мне… Будучи женщиной, она растолковала бы мне все то, чего не угадывает мое сердце; а если б она ничего не могла сказать мне, она поплакала бы со мной, и я не страдал бы так, но, увы! Я даже не знал своей матери; я с малолетства лишен был всякой привязанности, всякого чувства. Не написать ли Мари? Не признаться ли ей во всем?» И он начал уже письмо к ней, но тотчас же разорвал, потому что оно не имело смысла. Вот как Мари и Эмануил провели ночь.

Но в этой семейной драме было еще третье действующее лицо — это Клементина. Она, распростившись с Мари, легла в постель, счастливая и довольная. Она видела, что игрою счастливого случая готово было исполниться в действительности то, о чем она не смела даже мечтать. Она была вся проникнута благодарностью и любовью; она клялась сделать счастливым того человека, который предлагал ей свое имя, и чистая душа ее отдавалась самым невинным, самым увлекательным предположениям. В ее годы воображение не имеет пределов; и Клементина заснула среди этих новых надежд, как ребенок среди новых игрушек.

К несчастью, или к счастью, в радости, как и в горе,

спят одинаково чутко, и поэтому-то Клементина, среди своих обольстительных сновидений, слышала, как растворилось и затворилось окно в соседней комнате, — и проснулась. Она стала прислушиваться — все было тихо; но только что она готова была снова заснуть, как вдруг увидела свет в своей комнате. Это был свет лампы, зажженной в спальне Мари, который прорывался сквозь щель двери.

В эту минуту пробило два часа.

— Мари! Мари! — вскричала она.

Мари не отвечала. Тогда Клементина встала, растворила дверь и на цыпочках вошла к своей подруге.

«Она сидит с зажженной лампой, — говорила Клементина, — какая неосторожность» — и только что подошла к кровати, чтобы потушить лампу, как увидела, что Мари, облокотясь на подушку, с глазами, полными слез, полулежала в глубоком раздумье.

— Что с тобою, Мари? — спросила молодая девушка.

Мари, услышав свое имя, вскрикнула.

— Это я, Клементина. Тебе страшно?

— А, это ты! — проговорила Мари, утирая глаза.

— Разве ты не слышала, как я звала тебя?

— Нет, я спала!

— Лжешь, ты вовсе не спала. Что с тобою? — продолжала она, целуя и садясь возле своей подруги. — Ты плакала?

— Я видела печальный сон.

— А, ты секретничаешь; это нехорошо.

— Да ты же отчего проснулась?

— Я слышала, как ты отворила и заперла окно. Ну послушай, милая Мари, скажи мне, что с тобою?

— Я уже сказала тебе, ничего больше как ребячество; разве не случалось тебе плакать во сне и потом проснуться?

— Случалось, но с тобою не то, ты не спала…

— Кто тебе сказал?

— Лампа, которую ты вовсе не тушила.

— Я ее зажгла сию минуту. Впрочем, что тебе за дело до меня?

— Как что мне за дело до тебя? Подумай, что ты говоришь.

— Иногда грустные мысли вызывают слезы, как и действительное горе. У меня расстроены нервы — вот и все.

— Не верю, ты хочешь от меня скрыть что-то; это меня сердит. Прощай.

— Ты оставляешь меня?

— Да, потому что ты меня не любишь.

— Останься, прошу тебя.

— С удовольствием; но в таком случае скажи мне, о чем ты плачешь?

— Невозможно.

— Так это тайна, и маман твоя не знает об этом?

— Нет, я одна только знаю.

— И точно, с некоторого времени ты стала как-то задумчива, беспокойна. Тебе скучно?

— Быть может.

— Все это пройдет завтра. Поцелуй меня.

— Ты все-таки оставляешь меня.

— Да. Тебе нужно заснуть, мне тоже; завтра мы поговорим о твоих печалях, — прибавила, уходя, Клементина.

Клементина вошла в свою комнату; вместо того чтобы лечь спать, она остановилась у дверей и наблюдала. Через некоторое время Мари потушила лампу. Думая, что она точно собирается спать, Клементина легла.

Наутро глаза Мари были красны, но сама она казалась спокойною.

— Не говори маман, что я плакала ночью, — сказала она Клементине.

— Изволь, но с условием, что ты мне скажешь о причине своих слез.

— Скажу, потом, когда ты уже выйдешь замуж.

Эту фразу сопровождала едва заметная, грустная улыбка.

Де Брион, по обыкновению, явился в замок; он заметил бледность Мари, но она не заметила, что и он был бледен.

Они остались вдвоем.

— Вы, кажется, нездоровы сегодня, — сказал ей Эмануил.

— Вовсе нет, — отвечала она, — вчера я долго разговаривала с Клементиною, и это утомило меня; но можно пожертвовать сном, чтоб узнать о счастье людей, которые нам дороги…

— Так разве Клементина счастлива?

— Я думаю, вам нечего об этом спрашивать. Вам это лучше моего должно быть известно, вы же сами и дали ей это счастье.