Романовы
Шрифт:
По воле дяди семнадцатилетняя Анна в октябре 1710 года была обвенчана с герцогом маленькой, но пока независимой Курляндии (южной части современной Латвии) Фридрихом Вильгельмом. На свадьбе Пётр усердно «трактовал» жениха — по выражению самого царя, «до состояния пьяного немца». От этого или от каких других хворей герцог скончался на пути домой, и Анна осталась вдовой. Прав на управление страной она не имела (герцогом стал дядя покойного Фердинанд), но Курляндия должна была оставаться в сфере влияния России; Пётр распорядился отправить молодую вдову вместе с маленьким двором в столицу герцогства Митаву «ради резиденции её». Племяннице выделили несколько имений, которыми ведал её обер-гофмейстер Пётр Михайлович Бестужев-Рюмин.
Вдовствующая герцогиня
Петру и «матушке-тётушке» Екатерине она посылала поздравления с церковными и семейными праздниками, справлялась о здоровье и иногда жаловалась:
«Всемилостивейший государь батюшка-дядюшка! Известно вашему величеству, что я в Митаву с собою ничего не привезла, а в Митаве ж ничего не получила и стояла в пустом мещанском дворе, того ради, что надлежит в хоромы, до двора, поварни, конюшни, кареты и лошади и прочее — всё покупано и сделано вновь. А приход мой с данных мне в 1716 году деревень денгами и припасами — всего 12 680 талеров; ис того числа в росходе в год по самой крайней нужде к столу, поварне, конюшне, на жалованье и на либирею служителем и на содержание драгунской роты — всего 12 154 талера, а в остатке только 426 талеров. И таким остатком как себя платьем, бельём, круживами и, по возможности, алмазами и серебром, лошадми, так и протчим, в новом и пустом дворе не только по моей чести, но и противу прежних курлян-ских вдовствующих герцогинь веема содержать себя не могу. Также и партикулярные шляхетские жёны ювели и протчие уборы имеют не убогие, из чего мне в здешних краях не без-подозрительно есть. И хотя я, по милости вашего величества, пожалованными мне в прошлом 1721 году денгами и уп-равила некоторые самые нужные домовые и на себя уборы, однако ещё имею на себе долгу за крест и складень бралиан-товой, за серебро и за убор камаор и за нынешнее чёрное платье — 10 000 талеров, которых мне ни по которому образу заплатить невозможно. И впредь для всегдашних нужных потреб принуждена в долг болше входить, а, не имея чем платить, и кредиту нигде не буду иметь...»17
Пётр жалоб не любил, денег не давал и смотрел на Анну как на пешку в шахматной партии. В 1712—1718 годах кандидатами на её руку перебывали герцог Фердинанд, герцог Иоганн Адольф фон Саксен-Вейсенфельс, герцог Ормонд, саксонский генерал-фельдмаршал граф Яков Генрих Флеминг, маркграф Фридрих Вильгельм фон Бранденбург, принц Вюртембергский Карл Александр. Порой дело доходило даже до составления брачного договора, но в итоге все женихи так и остались ни с чем, поскольку не устраивали либо Петра, либо его соседей — монархов Польши и Пруссии.
На мгновение мелькнул в Курляндии блестящий камер-юнкер жены Петра I Виллим Моне. Молодой красавец привлёк внимание Анны, но у него уже начался «амур» с особой куда более высокого положения — самой царицей. Анна, как смогла, устроила своё женское счастье с помощью пожилого, но надёжного Бестужева, но эту связь не одобряла её мать. Царица Прасковья Фёдоровна вообще больше заботилась о старшей дочери Екатерине, а когда Анне удавалось вырваться из Курляндии в Москву, мать встречала её упреками и придирками. Бестужев вёл хлопоты об имениях, ведал их доходами (Анна, окружённая на протяжении многих лет «немцами», так и не выучила язык и впоследствии избегала на нём объясняться). Вдовствующая герцогиня, в свою очередь, заботилась о семье управляющего, хлопотала о его сыновьях и дочери, а ему самому выпрашивала чин тайного советника. Однажды она познакомилась с управляющим имением Вирцава, исполнительным и энергичным малым Эрнстом Иоганном Бироном.
Но Анна ещё не оставила мечты о замужестве. «Дарагая моя тётушка, покажи нада мною материнскую миласть: попроси, свет мой, миласти у дарагова государя нашева батюшки дядюшки оба мне, чтоб показал миласть — моё супружественное дело ко окончанию привесть, дабы я болше в
Летом 1726 года, не дожидаясь кончины престарелого Фердинанда, курляндское рыцарство с согласия Августа II избрало нового герцога — незаконного сына короля, офицера французской службы и дамского угодника Морица Саксонского. Сражённая галантностью кавалера Анна слёзно умоляла Меншикова донести до императрицы её горячее желание выйти замуж: «Прилежно вашу светлость прошу в том моём деле по древней вашей ко мне склонности у её императорского величества предстательствовать и то моё полезное дело совершить», — а в конце письма признавалась: «И оной принц мне не противен».
Однако усиление позиций саксонского курфюрста и появление в Курляндии французского полковника не устраивали ни Пруссию, ни Россию, ни самого Меншикова. В Курляндию двинулись русские войска, а Мориц, на беду, попался на глаза герцогине январской ночью, когда тащил на плечах в свои апартаменты очередную прелестницу-фрейлину, не желая, чтобы она была скомпрометирована следами на снегу. Морица мало волновали упрёки несостоявшейся жены — он с «армией» в 500 человек храбро отбивался от русских драгун, в конце концов ускользнул от них и отбыл в Париж, а курляндское дворянство объявило его избрание незаконным и «никогда не состоявшимся».
Видимо, в это печальное для Анны время и пробил час Бирона. «А ныне в Вирцаве очень хорошо», — не удержавшись, сообщила она своей подруге летом 1727 года из имения, много лет остававшегося на попечении Бирона. Из управляющего он постепенно превратился в доверенное лицо — камер-юнкера, постиг самую важную придворную науку — умение быть необходимым и оказываться в нужном месте в нужный момент. Кто-то ведь должен был добывать деньги на текущие расходы, улаживать бытовые проблемы, наконец, развлекать забытую герцогиню. Вероятно, как раз тогда Анна пристрастилась к охотничьим развлечениям вольных немецких баронов — пальбе из ружья по любой живой твари (эту привычку она не оставила и будучи императрицей).
Вернувшийся в конце 1727 года после долгой отлучки Бестужев получил отставку. Он сильно переживал из-за случившегося и писал своей дочери Аграфене в Москву, куда как раз отправилась герцогиня: «Я в несносной печали: едва во мне дух держится, потому что чрез злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг (Бирон. — И. К.) более в кредите остался... Я в такой печали нахожусь, что всегда жду смерти, ночей не сплю; знаешь ты, как я того человека люблю, который теперь от меня отменился». Анна, ещё недавно защищавшая своего слугу, теперь жаловалась Петру И: «Я на верность его полагалась, а он меня неверно чрез злую диспозицию свою обманул и в великий убыток привёл», — но признавалась, что при подписании бумаг «многих писем не читала и не рассужала».
Анна по-прежнему оставалась безвластной герцогиней в чужом краю и зависела от милостей петербургских родственников. Только теперь она уже адресовала просьбы не «батюш-ке-дядюшке» и «матушке-тётушке», а двоюродному племяннику, юному императору Петру II, его сестре Наталье или новым хозяевам двора — князьям Долгоруковым и Остерману. Пётр II лишь увеличил её содержание на 12 тысяч рублей, и маленький двор исправно получал жалованье.
Так бы и остался камергер Бирон завхозом бедной герцогини в медвежьем углу Европы. Может быть, для их репутации, да и для всей отечественной истории так было бы лучше — тогда в учебниках не было бы ни «засилья иноземцев», ни бироновщины. Осталась бы красивая сказка о большой любви и тихом счастье московской царевны и незнатного курляндского красавца, которую рассказывали бы гиды заезжим туристам. Но внезапно в провинциальный мир Митавы вторглась большая история.