Россия и современный мир №4 / 2013
Шрифт:
В результате практически полного подчинения самодержавному авторитету всех остальных сегментов или блоков отечественной политической системы в середине XVII в. создаются условия для того, чтобы уже к концу столетия, в петровские времена сформировать политическую систему, которая с многочисленными модификациями просуществовала вплоть до наших времен. Это призматическая система, образованная четырьмя эволюционно разнородными блоками политической организации, консервировавшими и воспроизводящими логику целедостижения определенного эволюционного типа.
Первый блок – вотчинный, или патримониальный представляет собой простое сочленение вотчин-патримониумов, воспроизведение «семейной модели» господства во все более крупных масштабах. Второй блок развился из поверхностно и ускоренно заимствованной у Византии христианской теократии. Он основан на господстве единой и единственной «правды». Третий
Петровская «модернизация» не была и не могла быть действительной модернизацией – даже вторичной. Причина в том, что даже у самых выдающихся умов Европы того времени еще не было понимания того, что европейцы живут в особую эпоху и решают небывалые эволюционные задачи. Тем более не было подобного понимания и у европейских политиков, военных, купцов и мореходов, с которыми имели дело россияне. Петр и его «птенцы», однако, уже вероятно, ощущали качественные отличия Европы и, без сомнения, видели, что в двойной цивилизационной системе России отводится роль альтернативного противовеса, своего рода периферийной анти-Европы. В этой ситуации вполне естественным было желание присвоить достижения Европы и перестать быть ее периферией.
Решение было вполне традиционным, в духе Святого Владимира и Ивана Грозного: принятие европейства путем его завоевания, разделение страны на новую и старую с последующим внутренним завоеванием и т.п. В этом же ряду вполне традиционный для исторических империй прием – создание новой столицы. И все это сопровождается очередным моментом самоопределения России: к достоинству царства добавляется не меньшее достоинство империи.
Обычно создание Петром военно-бюрократического аппарата рассматривают как пример пусть ограниченной, но модернизации. На деле симулирование европейских административных и бытовых практик лишь сопровождало вполне эндогенные процессы поиска более эффективных механизмов функционирования имперских иерархий. Симулякры позволяли реформировать институты и роли за счет их упрощения и поверхностной рационализации. При этом их значимость была второстепенной, поскольку логику упрощения задавало вышеописанное сооружение четырехблочной структуры с посредником-медиатором.
Довольно распространено также мнение, что события начала 1730 г. и попытки «верховников» ограничить самодержавие государя являются примером неудачной конституционной реформы, чуть ли не введения конституционной монархии в России. При всех аналогиях, которые напрашиваются при сравнении событий 1730 г. с британской Славной революцией или с попытками подобного же рода в Швеции, Дании и некоторых германских государствах, природа российского казуса и его европейских аналогов различна.
Создание конституций и переход от абсолютной монархии к ограниченной связаны с решением ключевой функциональной проблемы раннего модерна, а именно с преодолением конфликта между суверенным государством и гражданским обществом. Конституция формализует и закрепляет исторический компромисс между суверенным государем (государством) и гражданским обществом (общинами, сословиями-штатами и т.п.). Она становится рамкой, которая сдерживает абсолютизм суверенитета и своеволие гражданского общества, подчиняя их общим стандартам государственного права и прав человека.
В российском случае трудно вообще разглядеть неконъюнктурную сторону конфликта между верховниками и Анной Иоановной, или между государыней и шляхтой. Здесь скорее виден внутрисословный (при всей условности данной квалификации) конфликт между боярством и шляхтой. Более того, весьма сомнительно, что Россию XVIII в. можно считать суверенным государством с равноположенным ему гражданским обществом. Верно, государь обладал монополией на принуждающее насилие, но она была далеко не полной, например, степень всевластия помещика над своими крепостными была ничуть не меньше, чем власть феодального сеньора в Западной Европе. Кроме того западноевропейский суверен отличался от деспота тем, что был ограничен так называемым государственным расчетом (raison d’etat) и его институтами государства – своими же собственными законами и судами, административной практикой, балансом интересов и т.п. [1, с. 119–139, 354–362]. Российский самодержец ничем кроме «удавки», как показывает практика того же XVIII столетия, ограничен не был.
Совсем неудивительно, что никак не обнаруживаются малейшие признаки гражданского общества. Да и откуда ему было взяться? В Европе монополия суверена на принуждающее насилие уравняла всех его подданных, которые вынуждены были строить свои отношения на основе контрактных отношений и для обеспечения их эффективности переработали частные (сословные, корпоративные, поселенческие) привилегии и свободы в общие стандарты естественного права и прав человека. Деспотическая монополия на принуждающее насилие порождает модель отношений «наедине с державой». В этих условиях актуальным становится создание посредующих механизмов, в частности формирования сословий как институтов защиты от деспотического произвола. Дарования различных сословных и корпоративных свобод российскими императорами и прежде всего усилия Екатерины Великой могут рассматриваться в связи с этим как фактор развития, накопления его потенциала, но развития не современного, а связанного с предыдущими (феодальными, имперскими) этапами развития.
В условиях XVIII столетия для России в отличие от европейских стран развивающим становится движение к сословиям и сословным свободам, а не их преодоление через общее гражданство с его более высокими правами и свободами. Равным образом накоплению потенциала развития способствуют не столько имитации и симулякры модерности от академии и университета до журналов и клубов (салонов), сколько регламентация и тем самым рационализация имперской иерархии, например введение Петром Табели о рангах или издание его правнуком Павлом Акта о престолонаследии. Это вполне понятно, если видеть различие между европейским абсолютизмом и российским консолидированным самодержавием. Первый – представлял собой отвечающий логике Раннего модерна способ утверждения суверенного (абсолютного) государства, порождающий свою антитезу в виду гражданского общества, благодаря чему создавались условия для того, чтобы путем компромисса или революции перейти затем к консолидации нации и скрепляющей ее конституции. Второе было не современной, а вполне традиционной (имперской по своей эволюционной природе) концентрацией власти и упрощением, унификацией разнородных способов ее функционирования (вотчина, церковь, общинность, точнее патриархальная «семейственность», дружинная в своей основе «служба» и т.п.). В результате происходила «экспроприация субъектности» этих и иных «состояний», что превращало власть не просто в абсолютную, но тотальную, хотя и не тоталитарную.
Консолидация абсолютного (тотального) самодержавия создавала казалось бы непреодолимые препятствия для политического развития. Однако при жестком блокировании эндогенных источников развития она облегчала использование экзогенных источников, что отвечает логике вторичной модернизации. Всякое изменение, однако, должно было получить санкцию властного центра в лице самодержца. Именно он и только он мог стать эффективным агентом модернизации, точнее помимо него и вопреки ему всякие попытки прогрессивных перемен были заведомо контрпродуктивны.
Вместе с тем общественное сознание России во все эпохи воспринимало монарха как выразителя «всеобщей воли», воли всего народа. Несмотря на растущее разнообразие политического и интеллектуального ландшафта постреформенной России, мысли и чувства образованного и необразованных классов были сосредоточены на идеях политического единства. Одним из самых ярких тому примеров следует считать понятие самодержавной республики, предложенное отцом-основателем русского либерализма К.Д. Кавели-ным (1818–1885). Его отправной точкой было органическое единство власти и народа. Исходя из этого, он придумал следующую формулу – «так как народ, без сомнения, по самому существу своему самодержавен, то и единая с ним власть, eo ipso должна быть самодержавной» [4, с. 439]. Далее Кавелин продолжает: «Царь есть единственный и самый верный оплот крестьянства против аристократических или мещанских конституций; он и в будущем лучшая гарантия против возникновения всяких привилегированных правящих классов. И нет сомнения, что всею массой своей, дружно и уверенно Россия может идти только за самодержавным, т.е. свободным царем, не зависящим ни от бояр, ни от плутократов. Сама история заставляет нас создать новый, небывалый своеобразный политический строй, для которого не подыщешь другого названия, как – самодержавной республики» [4, с. 436].