Россия и современный мир №4 / 2013
Шрифт:
Ментальные образы и сущность России
Готнога Александр Васильевич – кандидат философских наук, доцент кафедры философии и социально-политических дисциплин Амурского гуманитарно-педагогического государственного университета.
В социальных науках нет аксиом. Тем не менее некоторые понятия и положения обществоведы используют, не задумываясь над их подлинным содержанием и смыслом. В частности, это касается понятия «Россия» и многочисленных утверждений относительно ее прошлого, настоящего и будущего. Слово «Россия» свободно циркулирует не только в пространстве научного дискурса, но и политического (например, в названиях партий, стратегий, программ и т.д.), не говоря уже о воспевании «России» деятелями искусства, представителями богемы и церковнослужителями. Возникает подозрение, что оно несет на себе
Прежде всего обратим внимание на следующее обстоятельство: слово «Россия» многозначно. Это может быть и государство, и страна, и общество, и культура, и цивилизация.
Для политика и ученого-правоведа Россия, скорее всего, есть государство с таким названием. Проблема решается чисто юридически: определение дается через указание формальных признаков современного российского государства. Однако такой формально-логический метод представляет собой палку о двух концах: если Россия есть современное российское государство, то существовала ли она лет 30 назад, когда еще современного российского государства не было по определению? Россия, конечно, существовала, но не в качестве современного государства или государства вообще, а как республика в составе СССР. Как видим, формальная логика спотыкается об исторические апории, перед лицом которых она бессильна.
«Широка страна моя родная…», – поется в «Песне о Родине». Россия – это страна, в которой живут россияне, россияне – это жители России. Такова примерно обывательская логика рассуждений, содержащая ошибку в круге. Впрочем, можно добавить, что Россия – это еще и страна, где жили предки современных россиян. Но такое добавление не только не размыкает круг, но еще больше осложняет проблему: у многих современных россиян предки жили не на территории сегодняшней России. Как бы то ни было, страна является лишь географической оболочкой, которая сама по себе не может быть историческим субъектом.
Другое дело – общество. Социологи и тем более философы обычно широко интерпретируют данное понятие, включая в его объем политику, экономику, культуру и собственно социальные отношения (этнические, классовые, семейные и т.д.). Но что такое российское общество? Если социальное есть надорганическая или надприродная реальность, то предикат «российское» связывает общество и российское государство. Точнее говоря, содержание понятия «российское общество» ограничивается рамками российского государства. Это обусловлено давней интеллектуальной традицией, довлеющей над социальными науками с момента их возникновения и пытающейся вместить любой социально-исторический процесс в прокрустово ложе национально-государственного «контейнера» [3, c. 48–49]. Но это означает, что социологи и философы попадают в ту же самую методологическую ловушку, куда, как показано выше, угодили правоведы и политики (правда, не осознав этого), освободиться из которой возможно, лишь отказавшись от идеи наличия у российского общества какой-либо истории до 1991 г.
Заметим, что так нужно поступить не только в отношении России, но и почти всех незападных обществ, якобы имеющих уходящую в глубокую древность тысячелетнюю историю. В частности, И. Валлерстайн в статье «Существует ли в действительности Индия?» [7] – уже название которой приводит в замешательство любого, кто ни разу не усомнился в истинности «контейнерных» стереотипов, – убедительно показал, что современная Индия как общество образовалась в Новое время, причем сам процесс в большей мере носил экзогенный, а не эндогенный характер. Иначе говоря, по отношению к внутренним процессам, протекавшим на полуострове Индостан, формирование современной Индии было явлением случайным, а не закономерным.
А как же быть с культурой? Несмотря на кажущуюся очевидность существования российской, индийской и других великих и древних культур, вопрос этот еще гораздо сложнее и запутаннее. Действительно, что такое российская культура? Это культура русских? Но как же тогда быть с татарами, нанайцами, чеченцами и т.д.? А кто такие русские? Это люди, говорящие на русском языке? А если человек иностранец или говорит на двух или более языках? Или, напротив, не говорит по-русски, но идентифицирует себя таким образом? Список вопросов можно продолжить, но и так понятно, что язык не является достаточным признаком культуры. Да и сам язык социально обусловлен. Например, А. Миллер, иллюстрируя мысль о том, что «разрыв между крестьянами и дворянами был очень большим», напоминает, что у Пушкина родным языком был не русский, а французский [20]. Если же речь идет о национальном языке, то его природа сугубо политическая: именно государство решает, каким быть национальному языку. Инструменты общеизвестны – стандартизация и унификация, чему способствуют образование, государственная служба и другие бюрократические институты и практики [21].
Распространение национального языка создает видимость внутреннего единства культуры, общества в целом. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что на месте одной единой культуры существует множество контрастирующих субкультур и никакого внутреннего единства в обществе не обнаруживается. Его не было изначально в силу совершенно разных социально-экономических условий воспроизводства высших и низших социальных слоев и классов, составляющих общество. Например, по словам того же А. Миллера, «в XVIII веке польская шляхта очень четко знала, что она иного этнического происхождения, чем польские крестьяне. У них был такой сарматский миф. Они считали, что они господствуют над этими польскими крестьянами по праву завоевателей. Так, кстати, делали очень многие элиты в разных государствах» [20]. И оттого, что теперь все социальные группы стали говорить на одном (ставшем для всех них «родным») языке, классовые и статусные различия никуда не исчезли. В подтверждение сказанного можно упомянуть Бенджамина Дизраэли, сетовавшего в своем социальном романе «Сибилла, или Две нации» на то, что в Англии есть две нации – «богачи» и «бедняки» [6, c. 130–131]. Позднее он стал премьер-министром, но ни ему в XIX в., ни остальным его последователям в ХХ–XXI вв. культурно ассимилировать одну из этих «наций» так и не удалось. Собственно политика мультикультурализма, проводимая британским правительством в конце ХХ – начале ХХI в., демонстрирует не только отсутствие некоего единого культурного пространства на туманном Альбионе, но и нежелание господствующего класса нести социально-экономические издержки, связанные с его созданием и поддержанием. Правда, как показали недавние беспорядки в Англии, это оборачивается падением уровня безопасности для ее высших слоев и ростом социальной напряженности [9].
Если так дела обстоят на передовом Западе, то что уж тут говорить об архаичной России с ее многоукладной жизнью на огромной территории, простирающейся от Атлантики до Тихого океана. Однако против данного суждения могут категорически возразить «почвенники», подчеркнув, что Россия – это иная цивилизация, а потому архаичной по отношению к Западу она быть не может. Цивилизационный подход сегодня для многих российских обществоведов стал некой новой путеводной звездой, помогающей им в безмерном океане социального познания обогнуть «континент Истории», открытый Марксом [1, c. 87], и в то же время не напороться на острые рифы Просвещения с его опасными идеями об универсальных законах исторического развития человечества. Вот только твердой «почвы» под ногами им так и не удалось обрести. Не будем касаться проблемы многозначности понятия «цивилизация», хотя, конечно, этот факт уже сам по себе красноречиво говорит о незрелости подхода, если не о его научной несостоятельности. Приведем лишь один аргумент, сформулированный А.В. Бузгалиным: «Если мы сравним Францию эпохи позднего феодализма, с одной стороны, с Россией конца XIX – начала ХХ в. (а это период, к которому принадлежит большая часть тех мыслителей, которых цитируют “русофилы”), а с другой – с современной Францией, то мы найдем гораздо больше общего между Францией XVII в. и Россией конца XIX в., чем между Францией XVII в. и Францией XXI в.» [4, c. 5].
Итак, Россия не есть государство, не есть общество, наглухо запертое в национально-государственном «контейнере», не есть страна как голая пространственная форма, не есть единая культура, не есть локальная цивилизация, жизнь которой подчиняется только своим собственным историческим ритмам. Тогда существует ли в действительности Россия? Наш ответ утвердительный, поскольку Россия есть и государство, и общество, и страна, и культура, и, в конце концов, цивилизация (если понимать под последней своеобразие российского государства, общества и культуры), но только все это вместе взятое как органическое целое с его особой и глубоко противоречивой сущностью. Проникнуть в эту сущность, раскрыть и понять ее нельзя без помощи диалектики, что обязывает нас рассматривать Россию как исторически развивающийся субъект, причем в категориях всеобщего, особенного и единичного, тождества и различия и т.д.
Россия есть исторический процесс, но развертывающийся в спиралевидном потоке глобально-исторического процесса. Последний представляет собой то общее, что выделяет человечество из мира природы, формируя надорганическую реальность, называемую социальной. Социальная реальность как таковая тождественна сама себе, без чего она просто утрачивает качество надорганической реальности. Однако тождество предполагает и различия. Социальная реальность неоднородна, а потому в едином общем и однонаправленном течении всемирной истории обнаруживаются и попятные движения, и относительный покой. Таким образом, социальная реальность имеет не только общие, но и особенные черты. По разному протекающий синтез общего и особенного порождает то единичное, которое делает историческое бытие общества, в частности России, уникальным.