Россiя въ концлагере
Шрифт:
Во всякомъ случаe терминъ: "Шпигель" вошелъ въ нашъ семейный словарь... И Юра не совсeмъ былъ неправъ. Когда приходилось очень плохо, совсeмъ безвылазно, когда ни по какой человeческой логикe никакого спасенiя ждать было неоткуда -- Шпигель подвертывался...
Подвернулся онъ и на этотъ разъ.
ТОВАРИЩЪ ЯКИМЕНКО И ПЕРВЫЯ ХАЛТУРЫ
Между этими двумя моментами -- ощущенiя полной безвыходности и ощущенiя полной безопасности -- прошло около сутокъ. За эти сутки я передумалъ многое. Думалъ и о томъ, какъ неумно, въ сущности, я дeйствовалъ. Совсeмъ не по той теорiи, которая сложилась за годы совeтскаго житья и которая категорически предписываетъ изъ всeхъ имeющихся на горизонтe перспективъ выбирать прежде всего халтуру.
Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...
Въ Подпорожье свозили все новые и новые эшелоны лагерниковъ, и первоначальный "промфинпланъ" былъ уже давно перевыполненъ. Къ серединe февраля въ Подпорожскомъ отдeленiи было уже около 45.000 заключенныхъ. Кабакъ въ УРЧ свирeпствовалъ совершенно невообразимый. Десятки тысячъ людей оказывались безъ инструментовъ, слeдовательно, безъ работы, слeдовательно, безъ хлeба. Никто не зналъ толкомъ, на какомъ лагпунктe и сколько находится народу. Одни "командировки" снабжались удвоенной порцiей пропитанiя, другiя не получали ничего. Всe списки перепутались. Сорокъ пять тысячъ личныхъ дeлъ, сорокъ пять тысячъ личныхъ карточекъ, сорокъ пять тысячъ формуляровъ и прочихъ бумажекъ, символизирующихъ гдe-то погибающихъ живыхъ людей, засыпали УРЧ лавиной бумаги: и писчей, {118} и обойной, и отъ старыхъ этикетокъ кузнецовскаго чая, и изъ листовъ старыхъ дореволюцiонныхъ акцизныхъ бандеролей, и Богъ знаетъ откуда еще: все это называется бумажнымъ голодомъ.
Такiе же формуляры, личныя карточки, учетныя карточки -- и тоже, каждая разновидность -- въ сорока пяти тысячахъ экземпляровъ -- перетаскивались окончательно обалдeвшими статистиками и старостами изъ колонны въ колонну, изъ барака въ баракъ. Тысячи безымянныхъ Ивановъ, "оторвавшихся отъ своихъ документовъ" и не знающихъ, куда имъ приткнуться, бродили голодными толпами по карантину и пересылкe. Сотни начальниковъ колоннъ метались по баракамъ, пытаясь собрать воедино свои разбрeдшiяся стада. Была оттепель. Половина бараковъ -- съ дырявыми потолками, но безъ крышъ -- протекала насквозь. Другая половина, съ крышами, протекала не насквозь. Люди изъ первой половины, вопреки всякимъ вохрамъ, перекочевывали во вторую половину, и въ этомъ процессe всякое подобiе колоннъ и бригадъ таяло, какъ снeгъ на потолкахъ протекавшихъ бараковъ. Къ началу февраля въ лагерe установился окончательный хаосъ. Для ликвидацiи его изъ Медвeжьей Горы прieхалъ начальникъ УРО (учетно-распредeлительнаго отдeла) управленiя лагеремъ. О немъ, какъ и о всякомъ лагерномъ пашe, имeющемъ право на жизнь и на смерть, ходили по лагерю легенды, расцвeченныя активистской угодливостью, фантазiей урокъ и страхомъ за свою жизнь всeхъ вообще обитателей лагеря.
___
Часа въ два ночи, окончивъ нашъ трудовой "день", мы были собраны въ кабинетe Богоявленскаго. За его столомъ сидeлъ человeкъ высокаго роста, въ щегольской чекистской шинели, съ твердымъ, властнымъ, чисто выбритымъ лицомъ. Что-то было въ этомъ лицe патрицiанское. Съ нескрываемой брезгливостью въ поджатыхъ губахъ онъ взиралъ на рваную, голодную, вороватую ораву актива, которая, толкаясь и запинаясь, вливалась въ кабинетъ. Его, казалось, мучила необходимость дышать однимъ воздухомъ со всей этой рванью -- опорой и необходимымъ условiемъ его начальственнаго бытiя. Его хорошо и вкусно откормленныя щеки подергивались гримасой холоднаго отвращенiя. Это былъ начальникъ УРО, тов. Якименко.
Орава въ нерeшимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся Якименкe, видимо, зная его по какой-то предыдущей работe, но Якименко смотрeлъ прямо на всю ораву и на поклоны не отвeчалъ. Мы съ Юрой пробрались впередъ
– - Ну, что-жъ вы? Собирайтесь скорeй и разсаживайтесь.
Разсаживаться было не на чемъ. Орава вытекла обратно и вернулась съ табуретками, полeньями и досками. Черезъ нeсколько минутъ всe разсeлись. Якименко началъ рeчь.
Я много слыхалъ совeтскихъ рeчей. Такой хамской и по смыслу, и по тону я еще не слыхалъ. Якименко не сказалъ {119} "товарищи", не сказалъ даже "граждане". Рeчь была почти безсодержательна. Аппаратъ расхлябанъ, такъ работать нельзя. Нужны ударные темпы. Пусть никто не думаетъ, что кому-то и куда-то удастся изъ УРЧ уйти (это былъ намекъ на профессоровъ и на насъ съ Юрой). Изъ УРЧ уйдутъ либо на волю, либо въ гробъ...
Я подумалъ о томъ, что я, собственно, такъ и собираюсь сдeлать -- или въ гробъ, или на волю. Хотя въ данный моментъ дeло, кажется, стоитъ гораздо ближе къ гробу.
Рeчь была кончена. Кто желаетъ высказаться?
Орава молчала. Началъ говорить Богоявленскiй. Онъ сказалъ все то, что говорилъ Якименко, -- ни больше и ни меньше. Только тонъ былъ менeе властенъ, рeчь была менeе литературна и выраженiй нелитературныхъ въ ней было меньше. Снова молчанiе.
Якименко обводитъ презрительно-испытующимъ взоромъ землисто-зеленыя лица оравы, безразлично скользить мимо интеллигенцiи -- меня, Юры и профессоровъ -- и говоритъ тономъ угрозы:
– - Ну?
Откашлялся Стародубцевъ. "Мы, конечно, сознавая нашъ пролетарскiй долгъ, чтобы, такъ сказать, загладить наши преступленiя передъ нашимъ пролетарскимъ отечествомъ, должны, такъ сказать, ударными темпами. Потому, какъ нeкоторая часть сотрудниковъ, дeйствительно, работаетъ въ порядкe расхлябанности, и опять же нeту революцiоннаго сознанiя, что какъ наше отдeленiе ударное и, значитъ, партiя довeрила намъ отвeтственный участокъ великаго соцiалистическаго строительства, такъ мы должны, не щадя своихъ силъ, на пользу мiровому пролетарiату, ударными темпами въ порядкe боевого заданiя."
Безсмысленной чередой мелькаютъ безсмысленныя фразы -- штампованныя фразы любого совeтскаго "общественника": и въ Колонномъ Залe Москвы, и въ прокуренной закутe колхознаго сельсовeта, и среди станковъ цеховаго собранiя. Что это? За семнадцать лeтъ не научились говорить такъ, чтобы было, если не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее? Или просто -- защитная окраска? Не выступить нельзя -- антiобщественникъ. А выступить?.. Вотъ такъ и выступаютъ -- четверть часа изъ пустого въ порожнее. И такое порожнее, что и зацeпиться не за что. Не то что смысла -и уклона не отыскать.
Стародубцевъ заткнулся.
– - Кончили?
– - Кончилъ.
Якименко снова обводитъ ораву гипнотизирующимъ взоромъ.
– - Ну?.. Кто еще?.. Что, и сказать нечего?
Откашливается Насeдкинъ.
– - У меня, разрeшите, есть конкретное предложенiе. По части, чтобы заключить соцiалистическое соревнованiе съ УРЧ краснознаменнаго Водораздeльскаго отдeленiя. Если позволите, я зачитаю...
– - Зачитывайте, -- брезгливо разрeшаетъ Якименко.
Насeдкинъ зачитываетъ. О, Господи, какая халтура!.. Какая {120} убогая провинцiальная, отставшая на двe пятилeтки халтура! Эхъ, мнe бы...
Насeдкинъ кончилъ. Снова начальственное "ну?" и снова молчанiе. Я рeшаюсь:
– - Разрeшите, гражданинъ начальникъ?
Разрeшающее "ну"...
Я говорю, сидя на подоконникe, не мeняя позы и почти не подымая головы. Къ совeтскому начальству можно относиться корректно, но относиться почтительно нельзя никогда. И даже за внeшней корректностью всегда нужно показать, что мнe на тебя, въ сущности, наплевать -- обойдусь и безъ тебя. Тогда начальство думаетъ, что я дeйствительно могу обойтись и что, слeдовательно, гдe-то и какую-то зацeпку я и безъ него имeю... А зацeпки могутъ быть разныя. Въ томъ числe и весьма высокопоставленныя... Всякiй же совeтскiй начальникъ боится всякой зацeпки...