Рождение волшебницы
Шрифт:
– Я… я не пойду больше! – пролетала девочка шепотом, чтобы не слышали в горнице. – Я боюсь.
В харчевне словно взбесились, опомнившись после потрясения, стучали кружками и топали:
– Хозяин, дышло тебе в глотку! Вина! Хозяин, мяса! Жрать давай! Тащи все на стол, сукин сын! Сами пойдем искать, песья кровь!
Домочадцы: хозяин, его жена и толстомясая девица, которая, несомненно, совмещала в себе достоинства отца и матери, босоногий парень в посконной рубахе и штанах – все как будто обомлели. Тяжелая медная сковородка с длинной, в аршин, рукоятью
– Иди, Остуда! Ступай! Пощекочут легонько, так не убудет!
– Иди, усадьбу спалят! Иди, Остуд очка! – шипел западающим, жалким голосом хозяин.
Пришла пора и Золотинке вмешаться. На время забытая, она склонилась над шипящим мясом, на пробу потыкала перстнем здесь и там и воскликнула с заранее приготовленным изумлением:
– Мясо-то, боже мой! сырое! Как же так?! Совсем сырое!
Ужасной такой нечаянности не ожидала даже служаночка, пораженная, она перестала цепляться за сковородку, так что Золотинка получила возможность передать это чадящее сооружение в надежные руки – отцу семейства, хозяину и повару в одном лице, который разинул рот возразить и позорно осекся:
– Быть не может! – ахнул он, как раздавленный.
Достаточно было взгляда, чтобы убедиться, что мясо, сколько его ни было на огромной, не многим меньше тележного колеса сковороде, сочилось сукровицей, безобразно сырое, непригодное даже для людоедов. Сходное с ужасом потрясение заставило повара позабыть служаночку:
– Ножа! – взревел он. – Дайте ножа! – И уже слезно, рыдая: – Кто-нибудь! Ради бога! Ради всего святого! Ножа!
Мгновение можно было думать, что несчастный спешит зарезаться.
А горница ходуном ходила, трещали доски, лопались горшки:
– Жрать давай, страдник, кабацкая тля!
Между тем Золотинка не тратила времени даром. Зачерпнув ненароком горсть седого пепла в устье печи, она потянула покорную от растерянности служаночку в темный угол, к бочкам. И здесь, воспользовавшись суматохой, улучила миг, чтобы вскинуть и вздуть над собой пепел, а потом тотчас чиркнула пальцем, на котором сверкнул синий огонек. Медленно оседающий туман заискрился, пелена горела и рассеивалась исчезающим дымком.
– И давай молчи! – возбужденно шептала Золотинка, удерживая девушку. – Нас нету!
И вовремя: одверье напротив полнилось повалившими из горницы воинственными гостями.
– Жрать давай! И где гаденыш? Недомерка давай! – орал Спущенные Чулки, выказывая людоедские наклонности.
И действительно, где гаденыш? Погромщики словно ослепли. Они шныряли по кухне, потрошили крупы, сражались с подвешенными к потолку связками лука. Они находили время для закромов и для бочек, хлопали дверями, крышками ларей и рундуков, опрокидывали что-то в кладовке. Без всякого снисхождения они заставили раскудахтаться подушки и перины в смежной спальне, откуда уже летели перья. То есть, выказывали чудеса проницательности, пересматривая, перещупывая, переколачивая все подряд, – и не обращали ни малейшего внимания на прижавшихся друг к другу гаденыша и паршивку. Они их не видели.
Блаженная улыбка слабоумия блуждала на лице хозяина: благоволительно озираясь, он благословлял погромщиков тихим умиротворенным прощением. Хозяйка, мелко стуча зубами, причитала на пороге спальни, однако не решалась туда соваться. Босоногий парень, кухонный мужик, остервенело кусал ногти, время от времени издавая неясного смысла звуки: гы-ы-ы! А мясистая девица, плод счастливого супружества, побледнев от избытка впечатлений, обдумывала кликушеский припадок.
Пигалик и служаночка жались за бочкой в закутке у стены.
– Вы волшебник? – прошептала служаночка, не находя иного слова для того, чтобы объяснить невнимательность погромщиков.
– Это не совсем так, – тихонечко отвечала Золотинка. – Не совсем точное слово… Сколько вам лет?
– Девятнадцать, – прошептала, не задумываясь, девушка, трепетная рука малыша на ее ладошке чуть приметно дрогнула и замерла. В глазах пигалика она прочла нечто большее, чем удивление. Ничего еще не было сказано, но чистое личико девушки разгорелось, она попыталась высвободиться, дернула руку, чего-то устыдившись, и воскликнула ни к селу ни к городу:
– Как вам не совестно! Пустите!
Несдержанный голос раздался из пустоты – хозяйка оглянулась и никого не увидела, хотя явственно слышала паршивку в трех шагах от себя.
– Вот она здесь, господа военные! – вскричала хозяйка, все еще озираясь. – Здесь они прячутся! Оба! Недомерок и наша девчонка!
Не много, однако, хозяйка выиграла от того, что погромщики ломанули назад, из спальни на кухню:
– Где-е?
– Тут… – пролепетала женщина. – Тут… – повела она дрожащей рукой, очерчивая совсем уж невероятный круг. – Я слышала…
Один из вояк заглянул в закуток, где вжалась в стену онемевшая парочка, и в каком-то недоверчивом сне ткнул мечом, сунувши как раз между служанкой и пигаликом, которые неслышно раздвинулись. Закуток, видно, представлялся ему пустотой, самые попытки шарить мечом в воздухе требовали насилия над здравым смыслом и чувством.
Золотинка нашла руку девушки и крепко сжала – та, видно, недостаточно хорошо сознавала, что два шага в сторону и окажешься у всех на виду, не защищенная наваждением. Страшно было рядом с алчно сверкающим клинком, но некуда деться.
Сдавленный вопль во дворе, где-то далеко-далеко, бессмысленный для неискушенного слуха вопль: «Хлопцы, конница!» – заставил погромщиков спешно повалить вон, в горницу и во двор.
Кухня пустела, и очень быстро. Хозяйка рыдала в спальне. Хозяин, не умея даже и вообразить, какие напасти несет с собой нашествие конницы тотчас за пехотным погромом, потащился во двор, чтобы собственными глазами убедиться, что конец света уже наступил. Своим чередом подевались куда-то мясистая девица и босоногий мужик. Стало совсем темно: припавший огонь очага давал мало света, а окна уже померкли.