Рождение волшебницы
Шрифт:
Она неспешно сняла пустую котомку, нащупала на обочине траву, что-то вроде кустистого чернобыля, и принялась ее рвать, чтобы набить мешок. Осталось потом только перевязать горловину, и получилось довольно сносное седло.
Волки опасливо, с томительными остановками подкрадывались все ближе, и всякий раз, когда волшебница пробовала достать их щупальцами своей воли, пугались – дыбили на загривке шерсть и прижимали уши, замирая. Когда же Золотинка оставляла зверей в покое, то начинала робеть сама, потому что глаза и уши обманывали ее. Волки растворялись во тьме, и можно было воображать себе все, что угодно, – звери мерещились
А Золотинка, стараясь отвлечь себя, сооружала упряжь из имеющегося в наличии – пояса, веревки и опять же котомки. Дело осталось за малым – оседлать волка. Чутко настороженный слух уловил мягкие шаги… Померещилось или нет, она раздвинула тьму внутренним зрением – волки, захваченные врасплох, шарахнулись дать деру, да не тут-то было! Полыхнул Эфремон, высвечивая, словно сжигая, каждую травинку и кустик, камешек на дороге, застывших в столбняке зверей, их вспыхнувшие безумным ужасом глаза и вздыбленную шерсть.
Поздно, голубчики! Сюда!
Обречено переставляя ноги, два матерых седых волка двинулись на повелительный зов, как деревянные. Третий исчез, ухитрился ускользнуть еще раньше. Но и двух хватит, прикинула Золотинка, она рассчитывала, что второй будет не лишним, – побежит рядом, как заводная лошадь, на перемену.
Начинать следовало, очевидно, с того, что крупнее. Золотинка возложила набитую травой котомку на болезненно подрагивающую спину серого и только завела под брюхо подпругу – мелко дрожащий зверь слабо дернулся, ноги подогнулись – и пал на дорогу, вытянув голову с разинутой пастью. Без дыхания. Сердце остановилось, поняла Золотинка, когда попыталась поднять слабодушного зверя на ноги. Скончался на месте от разрыва сердца. От избытка чрезмерно сильных впечатлений. Второй дрожал рядом, в трех шагах, и Золотинка испугалась, что может потерять и этого – похоже, и он был близок к обмороку.
Она накинула седло и некоторое время выждала, давая волку время освоиться с новым положением. Когда Золотинка, наскучив ждать, подтянула и завязала подпругу, а потом, вставив ногу в самодельное стремя, вскочила волку на спину, тот устоял. Она гикнула, ударила под брюхо пятками – и они помчались мягким, словно стелющимся над тьмой галопом.
Потом взошла луна и странствие на споро бегущем звере обнаружило свои приятные стороны. Залитые тусклым светом поля, темные гряды перелесков, немо застывшие деревни вносили известную новизну в утомительное однообразие скачки. Временами приходилось слезать с волка, чтобы поправить сбившееся набок седло, да нужно было неусыпно следить за направлением – вот, собственно, и все заботы. Золотинка никак не могла внушить ошалевшему зверю понятие юго-юго-запада, всякий раз он норовил свернуть к лесу, невзирая на то, что указывали звезды и луна.
На рассвете они выбежали к широкой возделанной долине, где приютился в речной излучине под горой уютных размеров городок. Выходило, что это как будто бы Межибож, хотя Золотинка испытывала подозрение, что невозможно на самом деле совершить столь точный, безошибочный бросок за сто верст ночной скачки через поля, ручьи, заболоченные луговины, леса и буераки.
В любом случае серого пора было отпустить. Золотинка расседлала волка, он сделал несколько неверных шагов, сразу же обессилевший, и, покачнувшись, рухнул. Следовало надеяться, что очухается.
Озаренный едва поднявшимся солнцем, в резкой чересполосице тени и света – сверкающих граней шпилей, башен и крыш, город казался рядом. Но теперь, когда Золотинка принуждена была полагаться только на собственные онемевшие от езды ноги, самые близкие расстояния слагались в нечто весьма заметное. Солнце уже сушило росу, и городские ворота растворились, впуская в себя нагруженные крестьянские возы, а Золотинка только-только еще спустилась к дороге, чтобы замешаться в толпу.
Тянувшиеся в город крестьяне ни о чем ином и не говорили, как о блуждающем дворце. Возбуждение проникло на погруженные в утреннюю тень улочки. Продвигаясь к торгу как средоточию городской жизни, Золотинка раз и другой должна была сторониться, пропуская озабоченно скачущих куда-то всадников, спозаранку уже вооруженных и в доспехах. Городская стража, все эти седобородые, толстые дядьки с похожими на орудие мясника бердышами, сосредоточилась возле корчмы, обычного, по видимости, места сбора на случай чрезвычайных обстоятельств.
На торгу, где продавцы и покупатели смешались, словно забыв, зачем они все сюда собрались, охрипшим голосом угрожал глашатай: «…Под страхом жестокого наказания! А буде кто этот наш, великого государя Могута, указ не слышит в своем малоумии, и того ослушника казнить смертию без всякого снисхождения!..» Угрозы великого Могута и его приказных мало занимали Золотинку, которая скромно пристроилась в задах толпы. Надобно было знать дорогу к блуждающему дворцу, то есть, вообще говоря, установить, куда же она все ж таки попала?
Что же ей было делать, дернуть за рукав зазевавшегося мужичка, чтобы ошарашить его вопросом: «Дяденька, а как называется этот город?» Чувство изящного, так тесно связанное с чувством меры, подсказывало Золотинке, что грубая любознательность со стороны замурзанного семилетнего сопляка едва ли будет правильно понята. Но невозможно было придумать ничего умнее. Оказывается, очевидное и само собой разумеющееся – это самая неуловимая вещь на свете. Напрасно Золотинка толкалась в толпе, потупив глаза и насторожив уши.
– Врешь! А вот и врешь! – тихо упорствовал худосочный мужичок с красноватыми больными глазами. – Что я тебе говорю: один на десять, да вынесет. Есть люди, знают. Слово знать надо. Золото и узорочье, платье. Одно платье восемьсот червонцев станет!
– Врешь – восемьсот червонцев! – тотчас же отзывался пойманный за руку прохожий. – Таких платьев-то отродясь не бывало! Что же оно, катаного золота, что ли?
Забыв, что мгновение назад еще он пытался вырваться от непрошеного собеседника, случайный прохожий – видать, из сапожников, в кожаном переднике – ждал объяснений. И готов был спорить, согласный, однако, принять всякий разумный довод.
Есть люди, что и выносят. Кому ведь как повезет. Одному на сто, или вообще одному из всех, но повезет. И иные, говорят, несметно обогатились, счастье гребли лопатой – вот что носилось в воздухе. И, если один на тысячу, то почему не я? Почему не я, если все прошлые потери, уроки жизни и тягостный, опускающий плечи опыт, если все это обернется вдруг ничего не значащим сном на пороге сулящего чудеса дворца. Молод ты или стар, болен или здоров, холоп или господин – что это значит перед лицом вступившего в жизнь чуда? Перед лицом великого равенства удачи?