Рождение волшебницы
Шрифт:
– Ты, значит, полагаешь, что пришло время тряхнуть стариной?
– Я полагаю, хозяин, – строго отвечал Ананья, – что если уж приступать к делу, то для начала нужно подать Золотинке знак.
– Это что же, велеть бирючам, чтоб выкликали на росстанях и перекрестках: вернись, я все прощу?
– Вроде этого, хозяин. Она задумается. А если человек задумался, он уж наполовину ваш. Размышление ведет к сомнению, а кто сомневается, тот уж ни на что не годен. Я не особенно боюсь думающих людей, хозяин, они безопасны. Чем больше у человека в голове мыслей, тем хуже ему приходится. А несчастный человек не
– Ананья! – воскликнул Лжевидохин в несколько деланном восхищении. – Да ты философ! Где ты был раньше?
– На вашей службе, хозяин, – хладнокровно возразил верный человек.
Лжевидохин рассыпался мелким бесовским смехом, от которого болезненно дрожало и обрывалось нутро, а философический человек со скоморошьей рожей, безразлично потупившись, раз за разом вонзал ненароком прихваченную указку куда-то в мягкое подбрюшье стола, где колыхалась низко опущенная скатерть.
– Сдается мне, ты говоришь разумные вещи! – смеялся, сам уже не понимая чему, Лжевидохин.
Приказ надворной охраны располагался во дворце наследника Громола. Великий государь Могут устроил из детской охранное ведомство и поручил его одному из самых темных людей своего царствования – Замору. Замор, подобранный в лесу бродяга, принимая заброшенные палаты, обнаружил в запертых комнатах под плотным войлоком пыли закаменевшие объедки десятилетней давности, засохшие сапоги, дырявый барабан и множество других занимательных предметов. Человек в маленькой скуфейке на бритой голове и в стеганом ватном кафтане зеленого бархата что-то себе соображал. Вытянутое лицо его с опущенными в тусклой гримасе уголками губ оставалось недвижно, и взгляд скользил по заброшенной утвари. Распоряжение наконец последовало. Замор велел прибить безжизненно высохшие Громоловы сапоги гвоздями к стене. Здесь же прибили потом перчатки, распяли кафтан наследника и шапку, так что образовалась за поворотом лестницы безобразная клякса, весьма приблизительно напоминающая собой очертания человека, и все же – безошибочно человечья. Острые языки скоро окрестили это безобразное украшение Наследником. Все остальное Замор велел вычистить и проветрить.
Свою рабочую комнату, казенку, всесильный начальник охранного ведомства устроил в бывшей спальне Громола. Лжевидохин попал сюда обычным путем – через тайный ход и тайную дверцу, и по внезапности своего появления не застал вездесущего судью на месте.
– Ты распорядился насчет пигаликов? – спросил Лжевидохин, когда с опозданием в четверть часа прибежал только что поднятый с постели, но уже отвердевший в волевом выражении лица Замор.
– Несомненно, государь, – отвечал Замор с едва уловимой заминкой, которая свидетельствовала, что всесильный судья Приказа надворной охраны не сразу успел сообразить, о каком именно распоряжении идет речь.
– Отмени его, – сказал Лжевидохин и тем поставил приспешника в еще более сложное положение.
Он прошел к столу и взял, не присаживаясь, перо. В высокомерном лошадином лице его выразилась особенная неподвижность… на лбу проступила испарина.
– Ты же не умеешь писать, – заметил Лжевидохин.
– Я делаю тут кое-какие пометки, – смутился Замор.
– Покажи.
На большом плотном листе бумаги разместилась нестройная шайка закорючек, среди которых при некотором воображении можно было распознать изображения человечков или частей тела: руки и ноги, головы, глаз, ухо, и наоборот – человечек без головы. Толпы закорюченных человечков перемежали всякие обиходные предметы, вроде топора, пыточной дыбы, виселицы, тюремных решеток, цепей.
– Но ты же хвастал, что никогда ничего не забываешь, – язвительно заметил Лжевидохин, приоткрыв расхлябанный рот.
– Пока что не забывал, – сдержанно отозвался Замор и потом, тщательно выговаривая слова, добавил: – Простите, государь, я не ослышался, вы сказали «о пигаликах»? Обо всех или об одном? – Лжевидохин молчал, затруднения судьи доставляли ему удовольствие. – О каком все ж таки распоряжении идет речь?.. Было распоряжение отделать пигалика Ислона, которого вы, государь, заподозрили в нечистой игре. Это распоряжение… оно исполнено, как его отменить? Тело я вывез на невльскую дорогу…
– Разве не было указания хватать всех пигаликов подряд? На заставах? – спросил Лжевидохин.
– Нет, государь, – отвечал Замор. В голосе его прозвучала несколько даже преувеличенная бестрепетность, с какой и должен встречать верный долгу служака выговор начальства.
– Ну и слава богу! – легко согласился Лжевидохин. – Тем более, что я такого распоряжения, сдается мне, и не давал. Искать надо пигалика Жихана, того, что сбежал от государыни из корчмы Шеробора.
– Уже распорядился, – склонил голову судья.
– Но без грубостей. Без этих ваших штучек. Вывернуться наизнанку, а найти.
– Вывернемся, – заверил судья без тени улыбки.
– И чтобы ни один волос с головы Жихана не упал.
На этот раз Замор отвечал без запинки:
– Головы мерзавцам поотрываю!
По всей видимости, усматривалась закономерная связь между необходимостью отрывать головы, чтобы уберечь волос, – ответ совершенно удовлетворил Лжевидохина.
– И сам за все ответишь!
– Это уж как водится.
– Я говорю, Жихан мне нужен живым или… только живым, – начиная раздражаться, возвысил слабый бабий голосок оборотень.
Однако Замор с легкомыслием здорового человека, который устает следить за причудами больного, позволил себе двусмысленность:
– Надеюсь, малыш отличается крепким сложением.
– Пошути у меня! – с обессиленной, но страшной злобой стукнул кулаком о поручень кресла Лжевидохин и так глянул своими гнилыми глазками, что судья не отозвался на этот раз ни единым словом, даже утвердительным, а только вытянулся, тотчас растеряв всякие признаки игривости, если можно было усмотреть таковые в его предыдущих замечаниях.
– Теперь принцесса Нута. Что она?
– Ничего не ест.
– Ну, этой вашей жратвой и пес бы побрезговал.
– Прикажете улучшить содержание? – спросил Замор без тени недоумения, с подобострастием.
– Посмотрим… Давай Нуту, – велел Лжевидохин, не обращая больше внимания на собеседника.
– Прикажете проявить почтение? – остановился тот на пороге.
– Когда ты научишься проявлять меру, а, Замор? Мера – основание всех вещей.
– Хотел бы я знать, где мне ее найти, эту меру – при моих-то делах?! – пробормотал тот, но эту дерзость приберег уже для себя – когда переступил порог и наглухо закрыл дверь.